На этой странице "Любимая Профессия" рада представить вам современные рассказы про профессию пианист, которые с любовью и душевной теплотой написали современные авторы. Спасибо авторам за труд и талант.

Рассказы про пианиста

Пианист
автор: Губернатор Луны
 
Такие щемящие, протяжные и печальные звуки могут издавать только руки слепого пианиста. Он сидит за старым чёрным роялем, в центре ещё более старого и заброшенного бара. На нём старый костюм, на крышке рояля лежит старая шляпа. Сам музыкант не так стар, как его одежда…Ему лет 30-35. Длинные волосы пианиста стекают вниз, закрывая его бледное и печальное лицо…
 
Когда-то давно он работал в этом баре, после закрытия, которого, сохранил за собой негласное право приходить и играть на рояле по средам и воскресениям. Единственный способ, чтобы играть – его собственный рояль был давно продан. Но как оказалось, если он может как-то более ли менее обойтись без еды, то без музыки - жизни нет. 
Без музыки жизни нет…
Так что  эти дни недели он любил больше всего. 
В эти дни он приходил в этот заброшенный бар и играл свою музыку. 
Музыка была прекрасной и печальной. И только её печаль могла сравниться с её красотой. И если бы, хотя бы один, из случайных прохожих, спешащих по своим бесконечным важным делам, услышал хотя бы одну ноту этой музыки, его сердце разбилось бы на части, а потом взлетело бы к самому солнцу. Даже самое чёрствое сердце и самая тёмная душа,  вспорхнула бы тысячами ресниц, взмахнула сотнями крыльев и рванулась  бы к верху так, что разум ваш прояснился бы…а слёзы потекли из глаз ручьём, который вы не смогли бы остановить ни носовым платком, ни рукавом и уж точно не смогли бы остановить своим разумом.
 
 
Пианист играл, представляя, что бар снова полон. Что люди слушают его. Он даже чувствовал в воздухе дым сигар и старого виски. Он чувствовал тонкий аромат женских духов. Всё как в старые добрые времена - за барной стойкой стоит его старый друг и курит, задумчиво глядя на бар сквозь стакан. 
    Пианист играл и играл, возводя огромные замки и разрушая целые миры, в его музыке было всё и нежность морского рассвета и печаль расставания, и запах солнечного луга полного летних полевых цветов, он играл и играл, создавая новое и прощаясь со старым…
И когда он закончил, его пальцы задрожали, а на клавиши закапали слёзы…
Вдруг за спиной раздались неуверенные хлопки, музыкант вздрогнул. 
Громче, громче, громче…Десятки, сотни рук отдавали свою хвалу слепому пианисту.
Среди столов с перевернутыми и покрытыми пылью стульями,  стояли люди, случайные прохожие, в бар входили новые, неуверенно, тихо и восторженно, а за их спинами ещё и ещё и ещё.   Будто они увидели чудо, словно они почувствовали 
Пианист встал, надел шляпу и повернулся к ним лицом. У него было прекрасное бледное и печальное лицо. Его слепо-голубые глаза улыбнулись… Он поклонился и снова сел за рояль.
Пианист
автор: Алена Эн
 
Черная клавиша… Белая клавиша… Снова белая… Аккомпанемент доведен до автоматизма, главное – не забывать брать педаль в нужных местах… А мелодия каждый раз иная. Вот почему, думая о жизни, я чаще сравниваю ее с роялем, чем с пресловутой зеброй. Зебра – она что? Ну полосатая, ну черно-белая. На этом сходство заканчивается. А жизнь – она ведь как фортепиано – ты можешь играть на белых, а можешь играть на черных, но результат далеко не всегда зависит от цвета клавиш.
 
Звук Рояля... О да, я всегда его любил. Сколько себя помню, он всегда стоял в этой гостиной, будучи для меня самой лучшей игрушкой. Кроме меня, на нем и не играл никто, поэтому только я знал, что это не обычный музыкальный инструмент. 
 
В тот день (точнее, в ту ночь) у меня явно наблюдался полет фантазии. Вот уже третий час я сидел на антикварном вертящемся стуле (он достался мне от брата, как, впрочем, и весь этот дом) и путем бесхитростной импровизации извлекал чудо-звуки из моего Рояля. Господь обделил меня соседями, чему я был только рад – не каждый выдержит три часа моих заунывных вариаций в ночь полной луны. Поэтому я, без опасения заработать жалобу на себя за нарушение общественного покоя, целиком и полностью отдался искусству, слушая, как звуки разбегаются по гулким углам моего дома. Это чудо готической архитектуры на краю города, вдали от цивилизации, а заодно и прилежащий участок земли, воды и воздуха передал мне мой старший братец Эндрю. До сих пор не понимаю, чем был мотивирован этот его поступок. А через некоторое время (это было так давно, что я уж и не помню, когда) Эндрю загадочным образом исчез – ни слуху, ни духу о нем с тех пор. 
 
О, если бы только Эндрю мог знать, что произойдет со мной!.. Хотя… он все равно не мог бы ничего изменить. Я не могу никого винить в том, что случилось… почти никого.
 
Я играл тихо и осторожно, боясь спугнуть мягкую осеннюю темноту, свернувшуюся подле моих ног, прятавшуюся от молочного лунного сияния. В огромном зале – только полумрак, тишина и голос моего Рояля, отражавшегося эхом от длинных старинных зеркал и от высоких узких окон с витиеватыми рамами. Это был не просто музыкальный инструмент и тем более не предмет интерьера, как наивно считали в то время многие. Мой Рояль был частью меня, и часто по ночам (особенно, если они выдавались лунные) я, не зажигая свет в гостиной, садился на стул и начинал играть свои мысли и чувства простуженной ночной тишине. И Рояль понимал их лучше, чем кто-либо. А может, даже лучше, чем я.
 
Ужасно… Ужасно жить в мире, где никто тебя не понимает. Более того, здесь даже нет никого, кто мог бы тебя понять или даже просто выслушать. Вечная пустота и одиночество – и это не метафора. Только я и мой инструмент… Но вот пришло время мне продолжить мелодию.
 
На этот раз я выбрал ре-минор, самую траурную тональность, если верить Моцарту. Но Моцарту я не верил, поэтому выбрал ее абсолютно интуитивно. И я играл, играл, перебирая нервными пальцами белоснежные вперемежку с иссиня-черными клавиши, пока мой слух не уловил странный звук, доносившийся с улицы. Звук был пронзительным и тревожным, он вторил моей мелодии, и в итоге получалось что-то совершенно неземное и совершенно черное, но в черноте своей непревзойденное и прекрасное. Я замер, перестав играть. Второй голос все еще звучал, подхватив мой мотив, продолжая начатое мной и наполняя мелодию новыми красками и смыслами. Я поднялся и подошел к окну. Все вокруг, притаившееся и неподвижное, было на своих местах. Странно, но мне показалось, что играют где-то совсем недалеко. Тогда я решил выйти на улицу.
 
Неправильно, все неправильно… я не живу, нет… я давно должен был умереть и обрести покой. Но вместо этого я скитаюсь в необъятных пространствах Вечности, а мой взор прикован к одному-единственному человеку… нет, он не человек. Это из-за него я очутился здесь, По Ту Сторону. Я вижу его каждый день, каждый час, каждую минуту, но он не способен видеть меня. А раньше все было наоборот. Но сегодня пришло мое время – я все исправлю, все поставлю на свои места. 
 
Я без особого страха спустился по винтовой лестнице в темноту. Я не боюсь темноты. Никто не боится темноты. Все боятся того, что эта темнота может скрывать, всех пугает неизвестность и интуитивно ощущаемая опасность. Но опасность может скрываться и вне темноты, тем не менее никто не боится дня, зато страх перед ночью, сознательно или нет, чувствуют все поголовно – такой уж навязчивый стереотип. Все, кроме меня, естественно. Я слишком люблю ночь, чтобы ее бояться. Ночь у меня в крови, я так думаю.
Я толкнул массивную входную дверь, и она со скрипом приоткрылась ровно настолько, чтобы в образовавшуюся щель мог свободно пройти человек. Что я и сделал. Звук стал громче, и я почти наверняка узнал по голосу самый грустный и жалобный инструмент в мире – скрипку.
Едва касаясь пальцами холодных кованых перил, я спустился с крыльца на землю, оглядываясь по сторонам в надежде отыскать источник звучания. Не обнаружив ничего, я принялся обходить передний двор, а затем сад, осматриваясь и прислушиваясь.
Звук исходил с западной стороны, а как раз на западе от моего дома находилась довольно обширная территория (которая тоже принадлежала мне), не представляющая никакой практической ценности – на ней росла разве что сорная трава, да изредка вздымались над ровной пустошью коренастые вязы.
Под одним из таких деревьев находилось то, что неприятным осадком в сердце напоминало мне о прошлом в те редкие минуты, когда я сюда заглядывал. Массивное надгробие из серого мрамора и черно-белый портрет молодого мужчины с заостренными чертами лица и черными вьющимися волосами до плеч… не хочу об этом вспоминать. 
 
О да… Я чувствую твое дыхание, ты уже совсем близко… Ты не мог игнорировать мою прекрасную игру на скрипке и пришел ко мне. Глупец… Сегодня мы умрем, ты это уже понял.
 
Именно здесь я услышал звук скрипки явственней, чем где-либо. Более того, я увидел и самого скрипача, от вида которого мне сделалось не по себе. 
Присев на надгробие и закрыв глаза, на скрипке играл молодой мужчина. Он с чувством водил смычком по струнам, и резкие черты его лица приобретали тревожное выражение в такт музыке. Ветер играл сухими листьями над его головой и теребил его темные, а то и вовсе черные, волнистые волосы, спадавшие на плечи. Я не верил своим глазам. У него были мои черты лица, мои черные волосы и моя молодость. Я словно смотрел на себя самого со стороны, с одним только различием – я никогда не умел играть на скрипке.
 
Ну наконец-то.
 
Он открыл глаза и увидел меня.
– Марволо… – растягивая звуки, произнес он, явно довольный встречей. – Марволо… Ты ведь так теперь себя называешь?.. Ты не ждал меня? Странно… Но я пришел, и ты прекрасно знаешь, что это значит.
Да, я знал. Я знал о призрачных двойниках, которые незримо сопутствуют людям на протяжении всей жизни, но являются им только перед смертью.
Я не хотел в это верить. Не хотел знать, что время действительно пришло.
– А ведь время пришло, Тот-кто-называет-себя-Марволо, – усмехнулся двойник, и его усмешка не предвещала ничего хорошего. – Всем когда-нибудь выпадает увидеть своего призрачного двойника, ведь правда?! – последние слова он просто прокричал.
– Ты ошибаешься… Я и есть Марволо… – начал было я, но он оборвал меня:
– Нет, ошибаешься как раз ты, призрачный двойник! – Он отшвырнул скрипку и смычок и поднялся с надгробия. – Марволо – это я, я всегда им был, а ты отнял мою жизнь, мою молодость! Тебе напомнить? Рассказать, как в день моей смерти ты явил мне себя, но, вместо того, чтобы предать мою душу забвению, послал ее в свой мир и остался здесь вместо меня, возжелав настоящей земной жизни? Или освежить в твоей памяти то, о чем я узнал за все эти годы, проведенные По Ту Сторону? Кому, как не тебе, знать, что призрачный двойник – это тот, кто привязан к человеку, но живет в ином мире. Когда приходит время умирать, наши пути пересекаются – двойник появляется в мире людей и остается в нем незримой тенью – незримой, но не для всех (ведь некоторые все же видят призраков, не так ли?). А человек попадает в мир духов, попадает По Ту Сторону, чтобы там обрести вечный покой. Так должно быть. И так было бы, если бы не ты! Хватит себя обманывать! Ты никогда не станешь мной, настоящим Марволо, ты всегда был лишь бесплотным призраком в обличии человека! В моем обличии! А я в это время томился в твоей вечности, дух-посланник!
Я молчал. Своими словами Марволо, настоящий Марволо, рвал меня на части, вызывал из памяти те далекие вещи, о которых я так старался забыть. 
Вдруг он успокоился и доверительно посмотрел мне (или себе?) в глаза:
– Боже мой, сколько прошло лет, а тебе послали смерть только сейчас… но теперь можешь считать, что мы окончательно поменялись местами. Ты так долго жил за меня, теперь я выполню твою работу!
– Подожди! – вскричал я. – Моей вины нет в том, что смерть пришла к тебе так рано!
– Нет твоей вины, говоришь? – злобно спросил он. – Поверь, мне плевать.
– Я всего лишь вестник, – быстро заговорил я, – не вини меня в своей смерти…
– Я не виню тебя в своей смерти, – безразлично оборвал меня Марволо. – Я виню тебя в твоей слабости. Мы оба должны были умереть еще тогда, в тот далекий день, но ты побоялся стать бестелесным призраком в мире людей. Ты испугался неизвестности, которая ждала тебя здесь. Поэтому тебе в голову пришла мысль занять мое место и жить моей жизнью в привычном мне месте. Но ведь если живет один из нас – должен жить и второй. Да, я попал По Ту Сторону, но я не обрел покой! Ты обрек меня на вечные страдания, мой призрачный двойник. Но сегодня я счастлив, ибо нам послали смерть. Ах, кто бы мог подумать, что я буду так радоваться своей собственной смерти!.. Но после этого все станет на свои места. 
С этими словами Марволо шагнул ко мне и положил свои руки мне на плечи. Я почувствовал, что растворяюсь в воздухе, размазываюсь по нему. Через несколько мгновений, показавшихся мне часами, я окончательно потерял связь с человеком по имени Марволо. Я стал тем, кем боялся стать – невидимым призраком, умершим духом, обреченным вечно бесцельно блуждать в этом чуждом ему мире.
А душа Марволо получила то, к чему так долго стремилась – долгожданный покой. Молодой мужчина пригладил волнистые черные волосы до плеч, и, улыбнувшись напоследок выплывшей из-за облаков луне, исчез навсегда.
Пианист
автор: Вадим Юрятин
 
– Пианист, смотри!
Взгляд говорившего направлен на смятую купюру, прилепившуюся каким-то нечаянным образом к пустой банке из-под третьей «Балтики».
– Это деньги, что ли?
Пианист отвлекается на секунду от процесса и подходит к товарищу.
– Деньги.
– Не наши…
– Сто долларов.
– Сколько?!
– Сотня.
Свидетель диалога – мальчик лет восьми, с интересом наблюдающий, как двое бородачей, минуту назад превращавшие пустые пивные банки в плоские металлические пластины, теперь разглядывают купюру.
– Васька, дай сюда, – голос Пианиста, мягкий и глубокий, совершено не вяжется с его внешним видом, где замызганный зеленый пуховик висит, рельефно проступая на плечах.
Через секунду скомканная бумажка, когда-то купленная кем-то в магазине сувениров ради шуток над друзьями, улетает прочь.
– Ненастоящая, – поясняет Пианист и возвращается к работе.
– Как ненастоящая? – обижается Васька.
Пианист безразлично молчит. Грустный Васька, вздыхая, продолжает сортировать банки. Заготовки он берет из одного мешка, а готовые «блинчики» кладет в другой. Пианист уверенным ударом ноги совершает превращение, которое так нравится мальчику, ждущему отца, который что-то забыл дома и должен вот-вот вернуться. 
Листья на плохо подметенной дорожке норовят собраться в стайку и отобрать у бомжей их заработок. Васька крепко жмурится, пережидая порыв ветра, бухтит что-то недовольно, подбирает выпавшую из рук жестянку и провожает взглядом улетающую «купюру».
Хрясь! «Козел» плющится методом одного удара, становясь похожим на компакт-диск. Хрясь-хрясь! В два удара «Гусь» превращается в продолговатые «качели», слегка вогнутые внутрь. 
– Пианист! Всё, перекур. Два мешка уже.
И они сидят, каждый на своем мешке, и курят.
– Слышь, чё! У меня есть. Будешь?
Пьют по очереди, занюхивая рукавом. Васька все еще горюет по предавшему его стольнику. Пианист с первого глотка подозревает напиток в обмане, но пьет. 
– Васька? Ты откуда это взял? – успевает проговорить Пианист после третьего глотка и, не получив ответа, вдруг взлетает. Руки, ноги, живот его как будто расширяются, словно наполненные горячим воздухом. Сверху Пианисту хорошо видны: странно дергающийся Васька, справа подъезд, из которого со всех ног бежит к машине отец мальчика, слева забор, за забором ограда, за ней детский садик, посередине панель с рассыпанными банками. Легкий порыв ветра начинает сносить Пианиста в сторону, но тут что-то удерживает его, словно ниточка шарик. С трудом повернув надувшуюся голову, Пианист понимает, что это Васька держится за него, пытается притянуть друга к земле. Острые края кленовых листьев, атакующих со всех сторон, пронзают тонкую оболочку, и Пианист, испуская воздух, начинает снижаться, сдуваться и падает, больно стукнувшись о мостовую. Васька падает рядом и тихонько ползет к Пианисту, цепляясь за его штанину.
Отец торопливо заталкивает сына на заднее сиденье и заводит мотор.
– Папа, там людям плохо.
– Каким еще людям?! Летим-летим, некогда!
Отец смахивает дворниками приставшую к ветровому стеклу бумажку и уезжает.
 
…Темный коричневый коридор, пустой и страшный. Люблю вот так сидеть здесь на пороге после занятий. Тут все почти так же, как в поликлинике, но когда доходишь до конца коридора, до железной черной двери с щеколдой, то все, конец, дальше некуда, только и можно присесть на порожек, как я сейчас, а в поликлинике еще дальше можно идти, там переход, в холод, в подъезд какой-то, и снова потом в коридор, только уже в другой, во вторую часть поликлиники, где анализы сдают, там тетеньки колют тебя иголкой в палец и жмут, жмут. Палец потом горит, играть больно.
А здесь тупик и тишина. Потому что уже поздно, почти все разошлись, только хор, да музлитература за стенкой остались. А нет! Это не музра, это сольфеджио, вот слышно, как учат: бемоли си-ми-ля-ре-соль-до-фа, диезы фа-до-соль-ре-ля-ми-си. До хора надо еще по прямой идти мимо директорской, мимо большого старого шкафа. Что там, в этом шкафу? Может, ноты хранят, может, инструменты? Я смотрел в щель, не видно ничего. А на поверхности надписи. Ключами скоблят. Желтые царапины на черном. Весь шкаф в царапинах. Там древняя царапина есть, сверху уже другими покрытая: «Н.А.ЧИЖ». Так нашего преподавателя по фоно зовут. Это Надежда Аркадьевна, наверное, написала, когда маленькая была! Сама в нашей школе училась.
Но я туда не пойду. Я лучше здесь побуду, где темно и страшно. Есть еще пятнадцать минут. Можно посидеть на порожке, послушать, как поют. Или зайти в шестнадцатую комнату поиграть, там открыто всегда, потому что замок сломан. Дома нечего делать. Там мама с папой ругаются, и пианино нет, приходится на картонке играть, стучишь пальцами и сам себе напеваешь. Дождусь, когда закончится хор и пойду коридором этим темным мимо зала, надену куртку – и в трамвай. Четыре остановки буду лететь в пустом трамвае. Сяду на переднее кресло, сразу за водителем, лбом к стеклу прижмусь. Люди сидят в окнах, на меня смотрят. Хоть бы лететь немножко подольше. Можно, конечно, на пятой остановке выйти, а потом назад идти через дворы. Через черные холодные дворы с папкой для нот в руках. От остановки добежать до угла школы, а там уже недалеко до меня, квадратик желтеет на четвертом этаже… 
 
– Ксенофонт Валерианович! Живой! Боже мой! Да мы же тут все чуть с ума не сошли! Где же ты… Да мы все больницы обошли. Все морги, веришь ли, нет? Ведь когда нам сказали, что это ты, мы же всем театром пошли на опознание, а это оказался не ты, с одной стороны, вроде как зря пришли, с другой – такое облегчение... Маргариту Ивановну жалко так было, я все время рядом был, чем мог, тем, как говорится, и помог, а сердце кровью обливалось. Приходим, понимаешь, в морг, а там не ты! Понимаешь, радость-то какая. Ой, я глупости говорю всякие, прости, не слушай меня, ты просто лежи, отдыхай. А Маргарита Ивановна тогда в обморок упала, но с ней сейчас все в порядке! Она придет скоро. Она никому не верила, никаким наветам. Времени-то сколько прошло, ей уж тут стали всякие нашептывать на ухо: ты, дескать, наследница, сходи в суд, признай его безвестно отсутствующим. Знаешь, сколько негодяев вокруг открылось, сколько пены полезло со всех сторон! Ксенофонт Валерианович! Ксеня, милый мой! Ксюшка, как я рад! Знал бы ты, сколько слез… Ты не обижайся на нее… 
Стена синяя, потолок белый, тонкая кремового цвета, застиранная до полупрозрачности простыня, на простыне выбиты черные цифры; помню, когда в детстве болел, были такие же и воняли так же, дальше – стена, Михаил говорит что-то, капельницы провода уходят в утробу свою бутылочную, где капает воздух пузырями вверх, стена синяя, дверь коричневая, снова стена, еще одна кровать, окно.
– Как ты в Тюмени-то оказался? Мы же всю область перерыли. Мы же портретами твоими все здания оклеили, а в марте выборы были, понимаешь? Нам говорят: уберите эту вашу наглядную агитацию! Срывали постоянно, замазывали. Я им поясняю: это не агитация, это человек пропал, не просто человек – гений! А ты в Тюмени. Какой-то мужчина позвонил. Мимо, что ли, проезжал с ребенком. Я телефон его записал, ты с ним потом поговори, ну, как сможешь. А то, получается, жизнь тебе спас… Этот твой… друг… или кто он там… с банками. Он умер. Пальцы, пальцы твои… Ксеня, я не могу спокойно на это смотреть. Ты ими что делал? Мы же здесь, рядом, твои друзья. Майкл, кстати, уже звонил, прочитал в новостях. Говорит, что по Карнеги-холлу все в силе. Там все равно сроки длительные, так что где-то через полтора года сможешь выступить.
– А он еще будет?
– Ксенофонтик, миленький! Ты заговорил?! Кто будет? Что будет?
– Карнеги-холл через полтора года еще будет существовать? 
– В смысле? Куда ж он денется… Ксеньчик, ты еще слабый. Ты лежи лучше, молчи, отдыхай… 
…да еще…
…эта твоя кто она как там ее звать не помню здесь в общем она пришла плачет…
…а борода тебе идет…
 
Справа, там же, где обычно, как раньше, Ты сидишь. Я не вижу, но знаю. Подушечками пальцев, вонзенных в слоновую кость, знаю. 
Молоточками, под черной крышкой спрятанными, я отправлю Тебе звуки, невидимыми волнами летящие,
Чтобы в страшной черноте, лежащей позади стены света, среди пыльных красных кресел найти Тебя и коснуться,
И ты закроешь глаза и умрешь ненадолго, не бойся, это не страшно, я там был, оттуда возвращаются, 
А потом, в новой жизни, после хлопков и цветов, 
Когда все уйдут и зал опустеет,
Когда выключат свет и станет тихо, так тихо, что волной будет уже не звук, а вибрация от последних проезжающих подземных поездов, увозящих закутанных в шарфы людей с полузакрытыми глазами и проводами, торчащими из ушей,  
Когда вокруг не будет никого, и ночь почти победит, 
Когда я выйду наружу и окунусь в липкую слизь желтых сопливых фонарей, головой непокрытой шагну в этот наш вечный осенний дождь, 
Промокшая и усталая, но с горящими глазами и с букетом роз в руках,
Ты – для которой одной я играл – Ты будешь еще меня ждать?
Пианист
автор: Наум Лев
 
События этого рассказа правдивы по своей сути, поэтому автор не принимает претензий по поводу истинности происходившего.
 
 Москва, Петровка, дом Большого театра. За несколько  дней до 3 тура  музыкального конкурса имени Чайковского.
 
  -Видите ли, - молодой человек, - расстройку фортепиано вызывают два различных процесса, - настройщик  оглядел инструмент, -и пожевав губами, продолжил,- Первый -,если колки в вирбельбанке не в состоянии держать струны в натяжении, настройка в принципе невозможна.   Второй процесс - изменение напряжения между деталями инструмента, ответственными за чистоту звучания, Вы, конечно, меня понимаете?
Натан прекрасно понимал настройщика. Он кивнул головой.
- Можно что – то сделать, Иван Сергеевич? Я не могу все время сидеть в консерватории. Да и ездить на Герцена далековато.
Настройщик не ответил на вопрос, как будто не расслышал и продолжал:
- Кроме того, сезонные изменения влажности и температуры, влияют на чистоту строя. Летом дека  разбухает - зимой, наоборот - "усыхает".
Настройщик прервал осмотр и посмотрел вверх,
- Фа мажор, - сказал он, - жужжание прекратилось, муха села на портрет  Мендельсона. 
- Все мухи жужжат в фа мажоре, - Иван Сергеевич сощурил глаза. Это  у него означало улыбку 
- Мы заплатим, сколько скажете.
- Конечно, заплатите. – Сказал настройщик и расстегнул свою сумку.
- Сколько лет инструменту?
Натан, пожал плечами.
- Лет 35, 40.
- Да, почти на пределе. Даже  Bluchner  не живет дольше 50, затем ему необходим капремонт.
- Иван Сергеевич, у меня через несколько дней третий тур.
- Знаю, знаю, молодой человек. Вы меня видите?- неожиданно спросил настройщик.
- Вижу, конечно.
- Так вот, молодой человек, я бросил всю свою работу, когда  узнал о Вашей проблеме. И вот я здесь. Я был на втором туре, где Вы исполняли   вариации Веберна. Ничего подобного я не слышал.
- Спасибо, - Натан сморщил лоб, - но мне кажется, что американец может обойти, Вы ведь слышали его исполнение  28 прелюдии.
-  Скрябина? Да, он был превосходен.- Настройщик взволнованно взмахнул рукой. Натан увидел, что рука его изуродована. Настройщик заметил, изменившееся лицо Натана, но не среагировал никак. Взял свою сумку и, бормоча что – то под нос, приступил к работе.
  Натан, что - бы не мешать мастеру ушел на кухню. Отец, старый скрипач оркестра Большого, которого звали Соломон, не вмешивался в переговоры, сидел и решал кроссворд. Он оторвался от журнала и вопросительно посмотрел на сына.
- По-моему все будет в порядке. 
- Ты уверен.
- Папа, ты можешь, купить клейкую ленту, мух развелось, сплошной фа мажор.
- Не нервничай! Тебе нельзя нервничать. Причем здесь мухи…
 
Старая площадь, кабинет секретаря ЦК по идеологии
 
..- Войдите, - Петр Нилович откинулся в кресле. Вошедший лысоватый человек, в безукоризненно сшитом костюме и, с неожиданной для этого заведения бабочкой, застыл у двери.
- Проходите, присаживайтесь, - пригласил хозяин кабинета. 
Человек быстро, несмотря на солидные габариты, прошел к столу и уселся на краешек стула. Петра Ниловича, сына рабочего, удивляло поведение многих чиновников от искусства. Было в них, что - то холуйское, они как бы извинялись, что занимаются, делом несущественным. Сколько раз на совещаниях и в ЦК и в министерстве, он говорил - искусство, это не мене важная часть жизни советского общества, не менее важная, чем тяжелая металлургия или железнодорожный транспорт. Чиновниками же становились или те, кто в своей области  в музыке или в театре, были не на первых  ролях ,или партийные назначенцы. Почему, скажем Рихтеру или Шостаковичу, не быть на передовых позициях и подавать пример коммунистам, или Любимову. Разрешил же я Твардовскому печатать "Театральный роман". Михал Андреич  запретил, а зря. Надо было бы показать этих театральных пауков в банке.   Петр Нилович ценил Твардовского как поэта и уважал как мужика. Только он мог сказать, что не верит ему, после этой истории с  "Театральным романом". Не верит секретарю ЦК!
      Между хозяином кабинета и посетителем произошел следующий разговор. Отметим, что Петр Нилович всегда говорил не повышая голоса, от чего у слабонервных повышалось давление и начиналась бессонница. 
- Здравствуйте  Петр Нилович.
- Здравствуйте. Вы курируете конкурс Чайковского от министерства.
- Так точно, Петр Нилович.
- Кто, как Вы предполагаете, будет первым.
  Куратор, тертый калач ответил неопределенно:
- 4 человека вполне могут претендовать на первое место.
- Как наш? 
- Он великолепен, но Вы сами знаете, он ведь…
- Есть мнение, сообразуясь с политической обстановкой , что должен победить американец, хотя он, по моим сведениям тоже.. ,знаете ли, не чукча.
- Но, Петр Нилович, конкурс международный. В жюри сидят профессионалы из многих стран.
- Если американец  такой сильный исполнитель, то лучший довод его блестящая игра. Ведь он играет блистательно, не правда ли?
- Петр Нилович, сделаю все, что могу, слово коммуниста.
- Надеюсь. Всего хорошего. 
 
Петровка, дом Большого театра. 
 
   Из салона послышалась музыка. Соната Доницетти определил Натан. Мелькнуло в голове - "Это с его - то рукой, и Доницетти! Можно с ума сойти".-  Он и отец остановились у входа в салон. Настройщик прекратил играть.
- Все готово, принимайте работу.
   Натан подошел к инструменту и с того места, на котором Иван Сергеевич закончил, доиграл до конца эту труднейшую пьесу. Настройщик стоял, сгорбившись,  глаза смотрели отрешенно, видно было, что в его жизни, была какая - то история, и что настройщиком он стал, видимо, по необходимости. 
  Он попрощался.
- Сколько мы Вам должны, Иван Сергеевич.
Иван Сергеевич дошел до двери, обернулся.
- Рассчитаемся после конкурса. Устраивает? - Он поднял свою изувеченную руку, посмотрел на нее.
- Это с войны.
 
Платформа "Северянин", Ярославской Ж.Д.
 
          За день до третьего тура, Натан оказался в районе Свиблово. Там жил его ученик, друг детства отца  – пенсионер от скуки решил  заняться музыкой. Натан  мог и перенести урок, но решил, что лучше немного развеется, сменить обстановку. Тем более в дороге можно повторить сложные места первого концерта Чайковского. Лучше всего это у него получалось в пригородной электричке. Вечером народу в вагоне обычно мало и можно было, сидеть и, закрыв глаза, проигрывать про себя музыку. Доехав на пятом трамвае, до Северянинского моста, он дошел до платформы "Северянин", купил билет и стал прогуливаться. На противоположной платформе  стояло человек десять из них двое пьяных. Поначалу все было спокойно и не предвещало ничего особенного. Вдали раздался шум приближающейся электрички. Затем, между пьяницами  началась потасовка. В результате, стоящий у края платформы, получил прямой в челюсть и свалился вниз, головой войдя в гравий насыпи. Ноги и туловище оказались на рельсах. Вот такая картина, нарисовалась перед нашим героем . Поезд приближался с каждой секундой. Натан спрыгнул вниз на насыпь, схватил горемыку за одежду и затащил его под платформу. Когда Натан взобрался  обратно наверх, до электропоезда оставалось метров 10. Его всего трясло. Поначалу он ничего не чувствовал, но через минут 5 он заметил, боль в правой руке. Это пахло уже катастрофой. В панике он поехал в приемный покой больницы Склифасовского. Ему сделали рентген. Травмотолог сказал, что это растяжение. Через недели две пройдет. Наложили повязку. Пальцы работали, но боль отдавалась в плечо. Натан приехал домой. Было уже поздно. Отец спал. Он ринулся в салон к роялю. Когда он закончил играть, увидел испуганное лицо отца.
- Натан, что с тобой случилось? – спросил старый скрипач, которого звали Соломон. 
 
 Концертный зал московской консерватории  
 
    На третьем туре после китаянки, шел американец, затем был перерыв и наступила очередь Натана. Выходя из левого выхода на сцену, Натан оглядел зал. Отец и родственники сидели, как всегда, в пятом ряду, за ним, в седьмом, он увидел Ивана Сергеича. Тот приподнялся и сделал вопросительный жест, своей больной рукой. Натан развел руками. Маэстро взял палочку в руки и Натан заиграл. 
Когда затихли последние аккорды, Натан прижал правую руку левой к груди, и ушел под аплодисменты за кулисы. 
В жюри были ожесточенные споры, кто - то сказал, что с забинтованной рукой, Натан играл великолепно и, вообще, он герой, кто – то заявил, что с травмой нельзя выступать. Мнения разделились. Вопрос о первом месте решил голос представителя Монголии. Первым стал американец. Натан вторым. Третьей китаянка. 
 
Старая площадь
 
   Петр Нилович был доволен результатами конкурса. Даже его референт позвонил куратору конкурса и от имени своего шефа поблагодарил за проделанную работу.
   Петра же Ниловича поблагодарил сам Михал Андреич через месяц, встретив его на секретариате ЦК.
 
    Иван Сергеевич, позвонил Натану и встретился с ним после заключительного концерта лауреатов.
- Здравствуйте, Иван Сергеевич! – обрадовался Натан.
- Здравствуй лауреат. Что с рукой?
- Ерунда! Послушайте, Иван Сергеевич, я с Вами еще не расплатился, сколько я Вам должен?
- Натан, ты мне ничего не должен, это я тебе должен.
 И, смеясь, добавил фразу из "Бриллиантовой руки"
- Береги руку, Сеня!

Смотри и другие материалы по теме:
Загрузка...
Наверх
JSN Boot template designed by JoomlaShine.com