На этой странице "Любимая Профессия" рада представить вам занимательные рассказы о профессии бригадира, которые с любовью и душевной теплотой написали современные авторы. Спасибо авторам за труд и талант.Рассказы про бригадира
Исповедь. Бригадир
автор: Владимир Кобец
Анатолич – это настоящее отчество нашего бригадира, слегка трансформированное в прозвище. Имя бригадира – Алексей.
Анатолич работал у нас давно, знал я его уже несколько лет, ещё со времён нашего стихийного браконьерства. Он был высоким, спортивного телосложения, сорокалетним мужиком. Лицо бригадира сразу же располагало к себе любого собеседника, будь то начальник из Госкомприроды или заезжий «левый» каин. Но более всего я ценил в нём деловые качества, трудолюбие и человечность. Бригадир умел быть «простачком» , если нужно, и мог сразить собеседника неожиданной эрудицией.
Наш научный сотрудник (на КНП – обязательный представитель) любил повторять фразу: «Флоту рыбной промышленности нужны глупые и сильные парни». Это шутка такая. Но в каждой шутке… Нет, так не было на самом деле. Бесшабашные – да, бездомные – возможно, но глупые – это вряд ли. Но продолжу о бригадире.
Я уже писал, что бригада входила в состав рыбхоза им. Войкова, контора которого находилась в Феодосии, а бригады были разбросаны по побережью Чёрного, Азовского морей, Арабатской Стрелки и Сиваша. Рыбхоз был огромным. Бригадирами на КНП были люди, приближённые к руководству, кого попало сюда не брали, потому, что вылов рыбы для КНП – ограничен, но надо было приспособиться к условиям, чтобы и волки были целы и овцы сыты.
Анатолич отсидел три года за осетровую ещё в семидесятых. Так получилось. Он тогда работал в Азове на комке*и «попутно» бригада сыпала свои аханы. Их кто-то сдал и уехали они на три годка, без заезда для прощаний. Так рассказывал сам бригадир. Отбывал срок на поселении, где, по его словам, «поставил себя сам», и там был тоже бригадиром. Добился в зоне выдачи молока своей бригаде! Это о многом говорит. К отсидке своей он относился так: «Человек в жизни должен попробовать всё». Он и пробовал это «всё».
Бригадир не курил, почти не пил, каждое утро крутился на турнике, и в любую погоду после зарядки окунался в воду, если не было льда. Единственным проблемным звеном в его здоровье было зрение. Он носил линзы, глаза у него болели постоянно и боль эта причиняла ему немалые неудобства. Несмотря на этот факт, Анатолич садил сети*, а для этого занятия нужно хорошее зрение и зрительное внимание.
Он мог посадить сеть в течении одного дня. В теории это мог сделать и я и Петрович, да, собственно, любой, у кого есть навык к этому занятию. Но на практике дело обстоит несколько иначе. Здесь нужна «усидчивость» и терпение. Это занятие похоже на вязание носков, допустим. Но сети – сложнее и дольше. Я его однажды спросил, как ему это удаётся.
-Я себя заставляю, - ответил он мне, - Вовчик, надо иногда себя заставлять делать дела, которые тебе не нравятся.
К чему он это сказал тогда – для меня до сих пор остаётся загадкой. Он часто говорил подобное, то ли продолжая какие-то свои мысли, то ли пытаясь научить собеседника чему-то такому, что уже умел сам.
Бригадир не любил дилетантства. Он никогда не делал то, чего не умел. И другим не позволял. В какой-то степени именно по этой причине я и попал в бригаду. Здесь – подробнее.
Я – бывший браконьер - умел находить рыбу, хорошо знал акваторию нашего района вылова и очень хорошо разбирался в подвесных моторах. Сказался опыт, приобретённый в бытность браконьерскую и профессия автоэлектрика. Бракоша не может себе позволить ходить на плохом моторе или ловить рыбу плохими сетями. Себе дороже получится. Двигуны у нас были «Вихри-30», в то время ещё не было иномарок. Мы умудрялись доводить эти допотопные двигуны, народное название которым «Прощай, семья», до состояния гарантированного запуска. Многие умельцы добавляли в конструкции мотора свои схемы, узлы и приспособления. Мотор становился «более-менее» и один сезон ходил почти без проблем.
Кстати, проблемы у «Вихря» появлялись, как правило, в самый неподходящий момент. Двигун подло ломался в шторм, при инспекторской погоне и просто в религиозный праздник. Все его – двигателя – козни оборачивались финансовыми издержками и мозолями от вёсел на руках. Кроме этого приходилось натерпеться страха, если непогода щекотала нервишки.
Бригадир пригласил меня в бригаду в качестве рыбака-моториста. В то время я занимался посадкой и продажей сетей, но мне это занятие изрядно надоело, хотелось деятельности более разнообразной. Я согласился. Но продолжу об Анатоличе.
Был он женат, жил в Геническе, имел двух сыновей, звали которых Дмитрием и Александром. Дмитрия я не знал, а Сашу – знал отлично. Анатолич привозил его однажды на месяц, чтобы тот, как выразился сам Анатолич, «заматерел». Саша был из разряда ни в чём не нуждающихся. Бригадир был обеспеченным человеком, а жена его занимала руководящий пост в торговых сетях города. По словам бригадира, они с женой давно жили каждый своей жизнью, и связывала их единственно забота о будущем детей. У бригадира была любовница в одном из сёл нашего района, и он часто ездил к ней – одинокой красивенной женщине. Баб бригадир любил. Их было много, но эта любовница была ему дорога особенно. Он ни разу не позволил себе в кругу мужиков сказать о ней что-нибудь пошлое или нелицеприятное. В бригаде обсуждать женщин было не принято как-то. Это был другой мир, другое измерение, никак не связанное с морем и всеми текущими проблемами.
Анатолич был человеком не жадным, но счёт деньгам он знал. Каинам сверх веса рыбы он всегда давал двадцать килограммов «на поход». Это ментам на дорогах, которые знали машины каинов и ждали их как манны небесной. Каины говорили, что менты деньги берут всё равно, но меньше. При всём при этом бригадир давал к рыбе накладную, вполне законную, но на ментов это обстоятельство не производило особого впечатления и такса оставалась незыблемой, как Эльбрус
Рыбакам бригадир платил десять долларов в день, что не очень радовало, но он разрешал нам сыпать свои сети под бирками *бригады, тем самым существенно увеличивая наши доходы.. Единственным условием было «работать на своих сетях не в ущерб работе на бригадных». Мы же умудрялись воровать рыбку и пополнять улов «наших» сетей. Схема была давно отработана и всех устраивала.
Научный сотрудник работал пять дней в неделю, получал пятнадцать долларов в день (по нашему мнению неизвестно, за что) и ящик рыбы в пятницу, при отъезде в Керчь. Анатолич отвозил его на поезд, а в понедельник встречал обратно. Научник присутствовал на базе для формальности. Пользы от
него не было абсолютно, разве, что иногда он помогал чистить сети от травы. Делал он это исключительно от скуки и по собственному желанию. У него была маленькая комнатка, где находились микроскопы и куча всяких бумаг. Эта комната называлась лабораторией и вход туда нам был заказан.
У бригадира были огромные связи в Госкомприроде, Рыбохране, милиции, ГАИ и других «нужных» и не нужных организациях. Вся эта братия бесконечной вереницей прибывала и убывала. Все хотели «рыбки пару штучек». Пара штучек имела для каждого посетителя своё значение. Я думаю, что иногда это были реальные пара штук, то есть тысяч. Этим паразитам бригадир денег не жалел, принимал поборы как должное, но с другой стороны заручался поддержкой на самом высоком уровне этой пирамиды рыбоедов. Он мог легко вернуть водительские права кому-либо, помочь в решении любых проблем с ментами, он был вхож в кабинеты больших начальников, которые приезжали иногда «отдохнуть на природе» с девочками и водкой. Бандюков бригадир не боялся. Они ни разу не предприняли попытки «нагрузить» базу, уровень защиты базы им этого не позволял. Но, может быть нам, простым рыбакам, этого не обязательно было знать.
И всё это – рыба, и всё это делало возможным море.
Часто к нам заходили катера каких-либо рейдов по разнообразнейшим нарушениям. Все структуры власти пытались взять верх и везде усадить своих людей. Заходили пограничники, проверявшие документы базы, заходили СБУшники, ловившие продажных рыбинспекторов, заходили продажные инспекторы, ловившие злостных неплательщиков-браконьеров. Приезжали следователи, судоисполнители, прокуроры, инспекторы по свету, пожарные, СЭС, кого только не было здесь.. И все уезжали с рыбой, за исключением бракош, конечно. Со всеми бригадир находил общий язык. Военный начальник снабжал базу углём на зиму, компасами, биноклями, всякого рода брезентом, масксетями. Многие торговцы продуктами питания приезжали для обмена их на рыбу.
На базе всегда был порядок. И заслуга во всём этом – единственно бригадира. Анатолич время от времени ходил на воду посмотреть места вылова, не гнушался простой рыбацкой работы, выбирал рыбу из прибрежных ставников*, чистил сети вместе с нами, если был свободен, помогал в решении каких-то бытовых проблем. Мы все его уважали и ценили, зная, что он один из лучших бригадиров.
Я специально не пишу фамилий, потому, что все герои моего рассказа – реальные люди, большинство из которых, надеюсь, живы и сейчас.
Бригадир
автор: Алексей Мельников
Бригадир был одноруким, но и с одной лихо управлялся со своим "ижаком" с коляской. Летит бывало по полям: кепка - на глазах, пустой рукав - сзади полощется, куры - в россыпную, пацанва - в зависть. Мотоцикл-то в деревне редкостью был. Б-о-о-о-льшущей причем...
Изредка бригадир наведывался к нам. И тогда дедушка отворял дверь в избу и кричал внутрь: "Акулина Иванна, загляни-ка в шкафчик, гости у нас!" Бабушка покорно отворяла настенный закром и извлекала из него всегда притаенную по такому случаю поллитра.
До верху наполнялся стограммовый стакан. Бригадир бережно охватывал его своей заскорузлой пятерней. Медленно подносил к груди. Вытягивался во весь свой карликовый рост. Как-то даже приосанивался, отчего горб под правым плечом переставал угадываться. Быстро опрокидывал водку в вечно небритый рот. Вдохновенно крякал. Брал со стола оказавшийся тут-как-тут кусочек ржаного хлеба. И одобрительно глядя снизу вверх на деда говорил:
- Ух и жара ноне, Михайло Иваныч! Наскрозь упарился! Как бы хлеба не погорели. Овес-то в огороде уж, небось, весь пересушил. Скирдоваться надумаешь - за лошадью-то заходь. Уважим. Все как есть... Все как есть...
Гостя выходили провожать на крыльцо. Уважительно наблюдали, как он хватко шурудит одной рукой в мотоциклетном моторе. Как сноровисто газует. Закладывает у колодца крутой вираж и с оглушительным треском исчезает в облаке жуткой пыли.
Бригадир был самым высокопоставленным из советских начальников, когда-либо посещавших наше село. Других не знали. Нет, был, говорят, где-то председатель колхоза. Километрах в двадцати от нас, в Цветовке. Но ни как звать, или каков на вид, никто из местных бабок и дедов рассказать не мог. Деревня слыла неперспективной, а потому государственного интереса явно не заслуживала.
Из работников в ней оставалось лишь трое мужиков. Вечно угрюмый и молчаливый банщик Гаврилов, ездивший в соседний Партизан изменять своей жене на ядовито-красном велосипеде марки "ХВЗ". С ним он никогда не расставался, в отличии от своей жены-орденоноски. Та мужнины рейды переносила стойко. На людях не тужила - и только запершись в избе давала ход непочатому бабьему горю.
На самом краю деревни, в едва удерживающей на себе соломенную крышу избе-саманке, с горбатой женой и двумя дочерьми на выданье весело коротал свою фантастическую бедность скотник Мерзликин. Помню сидит как-то ошалевший на траве перед домом. В руках - ведро, по земле - картошка рассыпана. Сидит и пьяно горюет: "Ну, ты подумай - тридцать шесть с куста! Почитай - ведро! Во урожай! Во!.."
То был жгучий тамбовский чернозем. Плодороднейший из плодородных. На нем не только скотник Мерзликин, но и, как минимум, полдеревни жили в советское время бедно. Ютились в саманках. Крыши крыли перепревшей соломой. Дыры в них успевали латать невсегда. И жутко радовались 24-рублевой пенсии, из которой умудрялись купить внучатам гостинцы и отложить на "черный" день.
Из работников был еще Сашки Прошкина отец - Сергей. Звеньевой. Ударник. Гордость деревни. Орден Октябрьской Революции в коробке хранил. Утоп в пруду - выпимши купался.
Жили еще по соседству два полоумных брата Орловых. Те навоз в соседнем Партизане возили. Колхоз доверил. Важничали братья от этого сильно. Встанет старший брат Петро на унавоженную телегу, натянет вожжи, хлестнет петлей по лошадиным бокам, радостно закричит и ну так скакать по стерне два километра сряду. Как раз до партизанской конюшни получается. Издалека глупая башка виднеется. Волосы - в россыпь. Рубаха - пузырем. На слюнявых губах дурачка - улыбка. Хорошо малому тут. Легко. Просторно.
В семинарию мечтал. "Вот, - говорил, - дядь Миш, уеду скоро. В Загорск зовут. Учиться. Бога почитать..." "Что же, Петенька, - соглашался с убогим дед, - хорошее дело задумал - учеба. Ступай. Бог милостив..."
Особо уважали почтаря. Тот тоже с пустым рукавом разъезжал. В грязь, в дождь, в жару - трусит себе в корытообразной тележке по полям, от станции, мимо нас, в соседний Партизан. В сумке - письма, газета "Сельская жизнь", журнал "Пчеловодство". В соломе, на дне возка - посылки. Или хлеб - наказ местных старух. Магазин-то далече был. Пять километров топали.
Простой был в деревне народ. Самый неначальственный. Дед, как с фронта медали принес - в конюхи подался. Бабушка Акулина полжизни в поле провела. Брат ее, дед Андрей, тот с детства с глушиной. От того, видимо, и странным прослыл. Не говорил, а все кричал больше. Пронзительно так, аж мурашки по спине. Детей не имел, за то по жене своей - красавице Анюте - часто убивался. Судачили, изменяла ему эта Анюта крепко. Но не бил ее Андрей. Жалел.
Деду Петьке - старшему брату бабушки - не повезло. Года три в плену промаялся. Все зубы там оставил. А в придачу к ним - и доверие властей. С войны - тут же в поле угодил, аккурат под брата Алексея плетку. Тот в конце сороковых председательствовал. Крут, говорят, был чрезмерно. Прискочит на лошади в поле. Глянет, кто сел передохнуть - и вдоль спины нагайкой: "Я те покажу, как лодырничать!" Всем доставалось: и своим, и чужим - поровну...
Досадовали на братца. Годы спустя улеглось. Да и сердце у деда Лешки стало пошаливать. Полдеревни в райбольницу ездили навещать. Хоронить приезжали родственники аж из самой Москвы.
Чуть было про сына его - Леньку - не забыл. Этот уж совсем высоко взлетел - районного начальника на "Волге" возил. До таких вершин никто из деревенских не дослуживался. Потому каждый приезд дяди Лениного авто деревня переживала особо. Машину обступали со всех сторон. Восхищенно гладили ее переливающиеся на солнце бока и с нетерпением ждали, когда хозяин выйдет из отцовской избы на крыльцо и крикнет: "А ну, ребятня, кто кататься?"
Дядя Леня был добрый и из окна его служебной "Волги" вечно торчало до десятка счастливых мальчишьих физиономий. Не то, что однорукой бригадир. Тот, наоборот, слыл человеком строгим и прижимистым. Катать на своем мотоцикле не любил. Но осуждать его за это не смели. Как можно? Ведь это ж был сам бригадир! Разве есть, кто выше его по рангу? Конечно же нет, - справедливо рассуждали деревенские, и исправно откупоривали бутылку лишь только заслышат под окнами знакомый мотоциклетный треск.
бригадир
автор: Юрий Сотников
Умаялась до обеда бригада. Покушав, мужики разморено улеглись в тени под вагончиком. Кто уже дрыхнет, а иные так лежат; лишь один бригадир, сидя на приступке железной лесенки, подшивает свою брезентовую куртку, опалённую боевыми действиями газового резака. Он вроде бы по уши углублён в своё занятие; но на лице его играет улыбка, как будто бы за иголкой тянется не капроновая нитка, а мышиный хвост – и бронзовый напёрсток на пальце это рыжая морда кота, безуспешно ловящего хвостик на зуб.
Если бы и вправду мужики, крепкие высокие, случайно прочитали в голове у бригадира, самого сильного и авторитетного из них, такие неподходящие мысли – то очень бы удивились. Тут на носу монтаж силосных бункеров на новом элеваторе, и от них ещё вести самотёки и транспортёры до самой мельницы – короче, морока – а у него все мысли про мышку с кошкой. Ну и комедия.
Но они не знают, о чём он думает, и просто отдыхают. А он вроде как стережёт их покой: от крикливых команд, от суетливого начальства, и вообще. Рядом с его правой ногой скачет зелёный кузнечик: и не в поле-на лугу, а на работе, среди приваренных железяк да раскиданных где попадя плит бетонных. Он совсем не таится: а как в подшипниках вращает туда-сюда свою зелёную головку, уже открытую пастью для завтрака и может поглотившую пару вкусных травинок. Вот он сиганул – цвет салатовый – бригадиру на ботинок, словно крошечный вилок капусты из огородной пращи, статью совсем непохожий на своих серых братьев, на своих бурых братьев, которые шустро вон скачут по куче щебёнки. У зелёного даже голос другой – он не пищит и не жалится слабеньким альтом, а зажав между ног страдиварную скрипку, гонит смык по натянутым струнам, ругаясь да балуя с солнцем.
Да; только прораба в этой природной красоте и не хватало. Тот вынырнул из-за дальнего зерновоза, и ещё оттуда замахал руками, закачал ногами да затряс головой, словно его где-то там в заводоуправлении окунули в большую купель с головой. Волосы его были мокры от пота, лицо покраснело от нагоняя, а уши заложило, наверное, директорским криком.
- Так, мужики, хватит валяться. Подъём!- Он, суетясь, мелковатым быстрым шажком стал перебегать от одного к другому, ожидая кто из них первым встанет, чтобы на этом примере поднять всю полуденно сопящую бригаду.
А ребята, едва приподняв головы и посмотрев на бригадира, снова валились обратно в свой прерванный сон.
- Бугор, подымай мужиков! Бункера привезли!- Худой прораб засеменил перед ним вертлявым бесом, как будто узкие остроносые лакированные копытца мешали ему устоять на одном месте.
- Ну и что, и ничего.- Жёлтые глаза бригадира были похожи на поле молодых одуванчиков, на несжатую хлебную ниву, на дальномеры с зерном, стоящие в очереди у проходной.
- Бригадир, ты не заболел?! Бункера привезли, камазы ждут, кран простаивает! Разгружайте!- У прораба на лоб зенки полезли от нынешней неспешности прежде энергичного человека.- Серьёзно, у тебя наверно температура.
- Я здоров. И ребята мои в полном порядке.- Бригадир перекусил на иголке капроновый остаток, а потом тихонько, и слегка подслеповато, стал заправлять в ушко новую нитку.- До конца обеденного перерыва ещё двадцать минут. За это время наша большая планета не взорвётся, и ваши водители успеют поесть.
Паузы между его словами вдруг стали особенно велики, не как обычно – быстрей, и прораб мог бы вставить в них свой весьма отвисший животик. Если б у него было на это свободное время, досуг, и не подгоняло начальство.
- Вы что, издеваетесь?! Да меня из-за вас подвесят на сук!
- Зачем ты так.- Бригадир с верховным интересом божества к своему идолопоклоннику, снизу вверх как сверху вниз, посмотрел в бегающие по мужикам глазёнки прораба, пригвоздив их к лысеющему лбу.- Двадцатью трудовыми минутами вечность не обеднеет, а мы за это время отдохнём и новых сил наберёмся.
- Но ведь там же люди ждут?!
- Не обманывай. Водителям тоже перерыв нужен. А то носятся целый день по дорогам, высунув изо рта выхлопную трубу.
Из мужиков уже никто не спал. Все пятеро не то чтобы с иронией, а с непонятливым удивлением глядели на своего прежде героического бригадира. А он, уже заметив что они его внимательно слушают, начал и им объяснять:- У нас с вами ещё пятнадцать минут от обеда. Ну и что мы выгадаем, если прямо сейчас побежим на работу? Кран размуздаем да стропы подцепим. И всё. А здесь мы посмотрим на деревья с цветами, на кузнечиков – и прочая радость вольётся в сердца. Через пятнадцать минут мы придём на объект и будем работать, а в душе останется память об этом кузнечике, о траве на которой лежали – на весь оставшийся день.
- Да ты же сам раньше всех торопил! Я и из-за тебя таким нервным стал.- Прораб всплеснул руками как рыба плавниками, и был он похож чем-то неуловимым на худого, но пузатенького налима с открытым ртом.
- Извини, пожалуйста,- смутился бригадир, до крови уколовшись иголкой.- Зря я это делал.- Он вытер палец замасленной рукавицей.- Ведь кроме нашего элеватора есть ещё антарктида с пингвинами, джунгли с обезьянами, и за оставшихся десять минут мы можем мысленно облететь весь мир – пусть даже в убыток одной булки здешнего хлеба.
- Нууу, бугор, ты даёшь,- у прораба не было больше слов окроме ругани; но её он старался избегать, потому как знал, что если мужики накроют его своим трудовым матом, то до конца смены из-под завалов не выберешься.- Может, намекаешь на отпуск – так он у тебя в сентябре.
- Я не намекаю, а прямо говорю за жадность нашу к деньгам, к авралам этим, переработкам.- Развернувшись сёдко на узеньком приступке шаткой лестнички, сам как медведь на пеньке, бригадир сурово обвёл взглядом своих мужиков, словно задушевным черпачком.- Если у тебя хорошая отечественная вездеходка, которая по любым дорогам пройдёт, то зачем тебе низкосидящая иномарка – пусть красивая, но где на ней ездить. Нужен ли тебе трёхэтажный домяра, если у тебя семья из трёх человек – а ведь ты на таком доме будешь лет двадцать ломаться, белого света не видя. А жена-красавица рядом? её раздеть да вымахать любо-дорого; а ты тешишься на чужие модельные задницы, из которых и в ладони взять нечего.
- Демагогия,- вздохнул прораб, оботрев рукою вспотевший лоб и взглянув на часы.- Что же теперь, отказаться от благ цивилизации?
- Ты не упрощай меня своей начальственной ерундой. С каждой трибуны я слышу про эти блага. Просто радость нашего мира надо чувствовать сердцем, а не жадной и завистливой утробой. Подымаемся, мужики.
Ребята, улыбаясь – кто нарочито кряхтя, кто молодцевато рывком – начали подниматься с травы. В лицах их почему-то уже не было привычной заморенности трудового дня, послеобеденной тяжести отосна – как вчера, или неделю назад. Казалось, будто у проходной стоят не грузовики с бункерами, а цирковые наездные лошади с обезьянками в сёдлах, и огромный слон, похожий на автокран, длинным хоботом по очереди снимает их за лямки на коротких штанишках.
Завтра была суббота; бригадиру до утра снились непонятные музыки без конца и начала, кривляющиеся лицедеи с трагикомическими масками, и запах кукольного фойе, куда его маленького однажды водила мама. Хотя запах вроде бы сниться не должен: но он же составная частица театра, и всегда вместе с пыльной бутафорией декораций набивается в нос.
- Давно мы не были в театре,- сказал бригадир своей жене после завтрака.
Она в ответ рассмеялась:- С тобой я не ходила ни разу. Только институткой с подружками.
- Неужели правда?- слегка даже покраснев, очень удивился он.- А мне казалось, что в юности мы прошлись по всем злачным местам.
- Ну, рестораны-то ты любил, это я помню.- Жена с грустной улыбкой поджала губки, словно он бездарно, без толка прогулял лучшие годы.- А филармонию вы с друзьями за километр обходили.
- Солнышко, пойдём прямо сейчас!- взмолился он, став перед ней на колени.
- Ты похож на рыцаря, который принимает обет. С сегодняшнего дня я посвящаю тебя в театралы.- И она опустила на его плечи крест-накрест половник и ложку.
Наряжались они долго. Ведь бригадир давно уже не надевал свой выходной костюм, с жилеткой и галстуком, а жена только лишь изредка примеряла перед зеркалом вечернее зелёное платье с полуоткрытой спиной, которое больше всего шло к её изумрудным глазам.
Он взял билеты в шестой ряд: чтобы все артисты им были слышны, но и не особенно мельтешили перед глазами, а то ведь так недолго потерять из вида главную фабулу сюжета. Бригадир, конечно, не будучи завзятым театралом, слабо разбирался в драматических пьесах: в отличие от жены, которая восхищёнными глазами смотрела на сцену, на лица и губы актёров, он больше изумлялся костюмам, декорациям и шпагам. Но ведь это же Гамлет! – и вот он словно растворился в своём прежде виденном сне, став героем сей божественной пьесы.
Тут бригадир ко стыду своему забыл текст. Вроде бы обывательский провинциальный театр; но в зале сидят знакомые люди, товарищи, которые видят его каждый день, с ним здороваются. Как же трудно припоминать заученные словечки вечного репетиторства, когда за кулисами сцены, и дальше за стенами зала обретается мамка весна, распускается зелень отца, сады бабки и грозы деда.
- Где же ты делся, суфлёр? весь в цветах. Что за ландыши выросли на твоей тихой будке? ты нюхая их и не слышишь меня. Мотыльки муравьи мошкара окружили твой тёмный подвал, а пауки спеленали его неизвестной мне вязью узоров, то ли арабской, латинской ли, и я этой грамоты не разумею, ища в ней забытые буквы кирилицы.
Любимая, подскажи мне слова. Где ты здесь, в многоликом сём зале? Одна, без лица и без тела. Шепни полувздохом улыбкой слезой, или отблеском радостных глаз. Но тебя мне не слышно в сопенье кряхтенье чужом, средь потухших огней и твои гаснут яркие очи.
Быть иль не быть – что за вопрос? Кого тревожат метанья мёртвой старины – зачем в наш добрый век из праха воскресают злые кости? И неужели миру мало несчастьев, войн, лихих годин – что он из года в год играет ту же пьеску? А я в ней кто – живой ли человек или уже игрушка тень марионетка для повторенья жестов, слов и действий кукловода?
За стенами весна и жизнь, любовь – но я играю смерть. Спасибо вам, любимая офелия, от гамлета. -
По дороге домой они, почти неотрывно глядясь в глаза как в маленькие зеркала, думали о том, что могли совсем не встретиться в жизни – или ещё горше, потерять любовь и себя. Полночи они не могли, не хотели уснуть, снова и снова до стона, до крика отдаваясь друг другу и воскресшей как будто из юности безумной любви. А когда её сладко сморил тёплый сон, он тихонько рассмеялся, и закинув руки за голову, счастливый шепнул в потолок:- какая всё-таки прекрасная херня этот кризис среднего возраста...
Смотри и другие материалы по теме: