На этой странице "Любимая Профессия" рада представить вам современные рассказы про профессию организатор, которые с любовью и душевной теплотой написали современные авторы. Спасибо авторам за труд и талант.

Рассказы про органиста

Органист
автор: Маркел Ориб
 
Он сидел неподвижно, положив пальцы на клавиши органа. Тишина Храма мягким полотном окутывала скованное старостью тело. Сколько лет он был органистом в этом Хра-ме? Он уже не мог припомнить – может двадцать, может тридцать лет. Иногда ему даже ка-залось, что он и орган - ровесники, что однажды им суждено было встретиться и навсегда обручиться в церковной тишине. Они молчали. Органист и его инструмент. Тончайшие, но очень крепкие невидимые нити соединили два существа. Они вместе радовались, грустили и тосковали в разлуке, вместе старели. Когда руки музыканта подолгу не касались клавиш ор-гана, тот как-то странно сжимался, исчезал глянец с лакированного корпуса кафедры и по ночам, когда только лунный диск мерцал где-то в вышине, еле пробиваясь сквозь окна вит-ражей своими бледными лучами, можно было слышать жалобный скрип, а клавиши трех ма-нуалов начинали нервно подрагивать. Тогда тишину Храма нарушало тихое таинственное пение, скорее даже шепот, печальными волнами струящийся вдоль скамеек, туда, к алтарю, откуда он устремлялся ввысь, усиливался, достигал купола и оттуда ниспадал едва уловимой мерцающей токкатой. 
Однажды Лиза, которая вот уже десять лет работала служницей при Храме, услышала это таинственное пение. Органист был болен и уже пятый день, как лежал дома. Лиза при-шла рано утром и стала вытирать пыль со скамеек, когда вдруг до нее донеслась тихая мело-дия. Она остановилась, подняла голову, прислушалась. Тишина. Наконец она решила, что ей померещилось, «старость – не радость», подумала Лиза. В свои шестьдесят пять лет, она бы-ла еще довольно крепкой женщиной и только в последнее время чувствовала, что старость начинает неумолимо завладевать ее телом. В этот раз она опять списала все на возраст и спо-койно продолжала убирать, как вдруг мелодия вновь прозвучала где-то вверху. Лиза замерла. Тишина. Никого. Отец Владимир еще не пришел, кроме нее здесь никто не должен был на-ходиться в столь ранний час. Она подняла голову и повернулась спиной к алтарю. Прислу-шалась. И тут же услышала тихий вздох, едва уловимое шептание, напоминающее шорох осенних листьев. Шепот исходил сверху, оттуда, где был расположен орган. Лиза стояла не-подвижно, вслушиваясь в тишину. «А-а-ахх», послышалось сверху. Лиза вздрогнула и пере-крестилась. «У-у-фффффф», вздохнули трубы, и тускло замигали невесомыми бликами. Лиза снова вздрогнула, ухватилась за спинку скамейки и уставилась на стройные ряды органных труб. Снова тишина. Ни звука, ни шороха. Лиза не шевелилась, на ее лице застыл легкий ис-пуг, причина которого была неизвестна даже ей самой, – то ли она окончательно убедилась, что старость начинает неумолимо завладевать ее рассудком, то ли она действительно услы-шала что-то необычное. Не успев окончательно для себя решить, что же все-таки ее напуга-ло, Лиза вздрогнула в третий раз. На этот раз звук был вполне определенный и хорошо зна-комый. Это был голос отца Владимира. 
- Лиза, - сказал отец Владимир, появившись из бокового предела. – Доброе утро.
- Доброе утро, Отче. 
Лиза подошла к священнику и поцеловала ему руку.
- Отче, - начала неуверенно Лиза. – Тут… тут какие-то звуки… странные. 
Она снова посмотрела вверх на органные трубы. 
- Какие звуки? – удивился священник.
- Не знаю, Отче, они… они как будто оттуда слышны, от органа.        
Отец Владимир поднял голову. Внимательно прислушался. 
- Да нет, ничего там нет. Когда ты их слышала?
Лиза пожала плечами.
- Да… я тут убирала… я не уверена. Может, мне показалось. 
- Наверное, то был скрип ступеней, что ведут на орган. Лестница уже старая, дерево может скрипеть. 
- Вы правы, - успокоилась Лиза, - мне верно показалось. 
- А что наш больной? – поинтересовался священник о музыканте.
- Я была у него вчера вечером, молока ему принесла. Он уже чувствует себя намного лучше, и сказал, что завтра обязательно придет к вечерней службе. 
- Вот и хорошо. 
Отец Владимир повернулся к алтарю и произнес:
- Спасибо тебе, Господи, что оберегаешь нас, рабов твоих, от всякого лиха, напастей и бо-лезней. 
 
***
Он жил в небольшом домике недалеко от Храма. Стены были оклеены простенькими обоями, слегка пожелтевшими от времени. Простая железная кровать, стол у окна, несколько стульев. Напротив кровати стоял ветхий шкаф, одна часть которого служила для хранения одежды, другая - ряд полок, уставленных книгами. На стене над кроватью висел коврик с до-вольно хитрым геометрическим узором. Краски по краям уже немного выцвели и потускне-ли, но в центре коврик еще был ярким, радуя глаз своим пестрым узором из колечек, тре-угольников, разномастных квадратов и волнистых линий. Два года назад этот коврик ему по-дарила Лиза на день рождения. Он вспомнил, как Лиза начала неловко извинятся за то, что коврик уже был не новый. Он принял коврик с благодарностью и вот уже два года тот созда-вал в его нехитром жилище уют, словно вместе с ним сюда переселились мягкое тепло и за-бота старой женщины. За последние годы Лиза и отец Владимир стали чуть ли не единствен-ными человеческими существами, с которыми общался органист. 
Анна, его жена, умерла сорок лет назад во время тяжелых родов, оставив ему беспо-мощное крошечное существо. Он назвал его Алексеем, Алешей. Растить мальчика ему помо-гала родная сестра Полина. Она была на пятнадцать лет старше своего брата. Потеряв мужа на войне, Полина осталась совсем одна, детей у нее не было, и поэтому она с радостью при-няла на себя тяжелое, но столь сладостное бремя материнства. У мальчика быстро прояви-лись способности к музыке, и в восемь лет худенький Алеша уже пел «Ave Maria» под ак-компанемент отца. В эти минуты все, кто слышал пение маленького, угловатого мальчишки, плакали от радости и восторга. Отец прижимал сына к груди, еле сдерживая слезы, и гово-рил:
- Малыш, мой малыш, твоя мама тоже слышит тебя, там, на небесах, она всегда будет рядом с нами. 
После этих слов он уже не мог сдержать себя и плакал, пряча свои слезы в густой детской шевелюре. К тому времени Алеша уже знал, что у него две мамы. Мама Полина, которую он любил всем сердцем, и мама, которую он никогда не видел, но которая всегда приходила к нему в его детских снах. Он называл ее небесной мамой. Однажды он прибежал утром к По-лине, бросился ей на шею и сказал:
- Ко мне приходила моя небесная мама, и она сказала, что ты - самая лучшая мама на земле! 
Полина улыбнулась, погладила мальчика по головке и сказала:
- Садись кушать, солнышко, папа уже ждет тебя.
Когда отец с сыном ушли гулять, Полина долго провожала их взглядом через открытое окно, потом села на стул и расплакалась. Стареющая женщина еще не знала, что тепло маленького существа уже начинало угасать. Через полгода мальчик заболел. Диагноз звучал как приго-вор – лейкемия. Он подолгу лежал в своей постельке, силы его покидали. Иногда по ночам Алеша бредил и звал маму. Полина не знала, звал ли он ее, или свою небесную маму, но дни и ночи напролет не отходила от кроватки, в которой умирал мальчик. Через два месяца Але-ши не стало. Молчание навечно поселилось в доме музыканта и его сестры. Полина, одетая во все черное, подолгу ходила по небольшой рощице, где они с Алешей часто гуляли вместе, собирая осенние каштаны. Однажды она пришла домой, сияющая от радости. 
- Алеша уже пришел? Я видела, он бежал домой. Я была в саду и нарвала ему яблок. Маль-чику нужно есть фрукты,  - заявила она и высыпала на стол пригоршню блестящих больших каштанов. 
- Смотри, какие они красивые! Алешеньке они понравятся!
  
Органист поднялся со стула, молча подошел к сестре и обнял ее, а про себя подумал: «спаси-бо тебе, Господи, за то, что ты лишил ее рассудка, иначе горе разорвало бы ее изнутри». Так они и простояли до самого вечера. Отныне Полина, когда готовила кушать, всегда ставила на стол третью, маленькую тарелочку и аккуратно клала в нее самые вкусные с ее точки зрения кусочки. «Это для Алеши», говорила она. Когда они поднимались из-за стола, она с укориз-ной смотрела на маленькую тарелочку с нетронутой едой, качала головой и причитала:
- Опять он ничего не кушал. У мальчика плохой аппетит. Завтра я его свожу к врачу. 
На следующий день повторялось то же самое. 
Через несколько месяцев Полина, у которой горе забрало остатки молодости и здоровья, полностью погруженная в свое безумие, ставшее для нее новым способом существования, умерла от сердечного приступа. Органист приходил на кладбище каждый день и тихо сидел с закрытыми глазами, склонив голову на грудь. Три могилки, одна маленькая и две большие по бокам. И тишина кладбища, бездонная тишина, даже деревья, казалось, скорбят, застыв над землей печальными кронами. Его глаза уже больше не наполнялись слезами, и лишь яр-ко-белыми волосами на висках безграничная печаль пробивалась наружу.  
Придя как-то в зал филармонии в воскресенье, когда там никого не было, он сел за инструмент. Коснулся руками клавиш. «Ich ruf zu Dir, Jesus Christ» , понеслось к потолку. Органист замер. Тогда орган задышал и тихо выдохнул печальное «у-фф-ахх». Музыкант поднял голову и посмотрел вверх. Трубы блестели. Тогда он снова тронул пальцами клави-ши. Так он играл до самого вечера. Уходя домой, он посмотрел на орган, и тот ответил ему едва слышным прощальным вздохом. 
Через месяц он уехал из города. Только один раз он приезжал сюда. В то время он уже стал органистом в Храме. Именно орган заставил его поехать и окончательно попрощаться с теми, имена которых огнем горели в израненном сердце. Однажды, настраивая орган, он за-держался в Храме дольше обычного. Уже стало темнеть. Закончив работу, органист решил исполнить одну из прелюдий Баха. Музыка заполнила Храм, и тут он услышал, нет, скорее почувствовал каким-то скрытым доселе чувством, голос. Это был голос ребенка. Тоненький, едва уловимый человеческим ухом. Голос ребенка. Он сразу узнал его. Алеша. Он вскочил, опрокинув сзади стул, и из его горла вырвалось надрывное:
- Сынок!
Тишина. И тут он понял, откуда доносился голос. Это был орган. Они молча смотрели друг на друга. Потом трубы органа заблестели, сияние пробежало по ним сверху вниз, они словно дрогнули, и выдохнули: «а-а-а-а». 
- Ты издеваешься надо мной? –  спросил органист, как будто ожидая, что орган ответит ему. И тот ответил: «а-а-ахх». А потом музыкант услышал радостный детский смех. Он длился всего малую долю мгновения, но это мгновение тянулось целую вечность. Органист закрыл глаза и прошептал:
- Алеша.
Орган ответил протяжным «а-а-ахх».
С тех пор между музыкантом и органом зародилась эта странная дружба. Орган как маль-чишка радовался приходу органиста, пыхтел тихонечко трубами, пока тот усаживался за ка-федру и клал на пюпитр нотные записи. А потом они играли. Играли. И Храм пел, наполня-ясь музыкой, и где-то в вышине иногда проносился далекий смех, радостный детский смех.
 
Однажды органист заболел и пять дней не приходил в Храм. Сердце начинало фаль-шивить, исполняя свою партию, и сбиваясь, порой, с опасного крещендо на не менее опасное диминуэндо. Лиза наведывалась к нему домой. Когда он наконец-то почувствовал себя луч-ше и появился в Храме, то первой его встретила Лиза.
- Доброе утро, - заулыбалась она. – Ну, вот и вы пришли, а то этот трубастый тут шалит.
Органист вопросительно вскинул брови.
- Да орган ваш, шумит, меня напугал. Я тут убирала, а он как запыхтит. Вы это, присмирите его, он только вас и слушается. - Лиза махнула вверх рукой и тихо засмеялась. 
Музыкант посмотрел вверх. Потом по винтовой лесенке поднялся на хоры и сел на круглый стул за кафедрой управления.
- Здравствуй, - прошептал он и улыбнулся.
Клавиши ответили ему легким сиянием. «У-ффф», выдохнули трубы. 
 
Так продолжалось еще много лет. Но время неумолимо приближало час последнего испол-нения, и музыкант это чувствовал. Старость завладевала его организмом, забирала силы. Ру-ки теряли былую гибкость, и играть становилось все тяжелее и тяжелее.  И вот последние песчинки упали из слабых рук, и волна поглотила их, унося в бездонные просторы мирового океана. 
 
***
Он встал рано утром, когда зыбкий рассвет еще только угадывался по слегка посвет-левшему ультрамариново-черному занавесу ночи. Он опустил ноги на пол. Попытавшись встать, он с тяжестью, от которой кровать издала жалобный визг, упал обратно. Уже почти полгода у него болели ноги, и в последнее время он чувствовал, что ходить ему осталось не долго, каждый шаг был преодолением тяжести и стоил ему невероятных усилий. Он опустил голову на грудь и тяжело вздохнул. Но беспокоило его не это. Он посмотрел на свои руки. Руки. Он их не чувствовал. Они потеряли силу молодости. Старые узловатые пальцы, дряб-лая посеревшая кожа… Время от времени пальцы начинали дрожать, и он с трудом мог справиться с этой дрожью. Вот и сейчас, когда он впервые не смог встать с кровати, по ру-кам пробежала пугающая волна судороги. Руки. Эта тленная телесная оболочка встала мрач-ной преградой между ним и тем, кто так нетерпеливо ждет его в звенящей тишине Храма.  Он закрыл глаза. Собравшись с последними силами, он повторил попытку подняться. На этот раз старость сделала поблажку. Постояв несколько минут с закрытыми глазами, он ак-куратно, насколько позволяло ему непослушное тело, застелил постель. Затем он тщательно умылся, почистил зубы. Десны слегка кровоточили. Медленно подошел к столу и начал при-водить в порядок разбросанные на столе партитуры. Старые пожелтевшие страницы, испещ-ренные черными стройными рядами нотных знаков, на языке которых музыкант может об-щаться со своим инструментом, уже были не нужны. То, что объединяло его с тем странным существом из дерева и меди, имя которого грубовато и резко звучало из уст обывателей, то, что происходило между ними во время божественных литургий Храма, не нуждалось в по-мощи переводчика. Старый музыкант сложил партитурные записи в простенькую бумажную папку и завязал ее тесемкой. Подошел к книжной полке. Провел рукой по ветхим корешкам своих любимых книг. На одной из полочек были сложены несколько десятков пластинок, ко-торые он слушал по вечерам на своем стареньком проигрывателе. Первый концерт Чайков-ского, Щелкунчик, Бетховен, несколько пластинок органных произведений Баха, записанных в Домском соборе, которые он купил в Риге. Бережно поправив стопку пластинок, он подо-шел к окну, и раздвинул белые занавески с кружевными оборками по нижнему краю. На по-доконнике стоял глиняный горшочек с кустиком фуксии. Когда-то, когда отец Владимир и Лиза были у него в гостях, и он угощал их чаем из чабреца и мяты, Лиза чисто по-женски удивилась, что у него нет ни одного цветка. «В доме должен быть хотя бы один цветок», ска-зала она тогда, «цветок отгоняет дурные мысли и создает уют». На следующий день она пришла к нему и принесла фуксию. «Вот, возьмите. Поставьте его на подоконник, поближе к свету, и не забывайте поливать. Это фуксия и у нее красивые цветы. Знаете, такие краснень-кие нарядные платьица». С тех пор фуксия и жила у него на подоконнике. И когда она зацве-тала, то он смотрела на нее, и думал «надо же, действительно как платьица». В углу подо-конника стояла банка с кипяченой водой. Он был уверен, что водопроводная вода не подхо-дит для полива растений, и специально кипятил воду в своем старом чайнике. Он бережно полил цветок, который засиял темным глянцем и еле заметно зашевелил листьями. Несколь-ко бутонов на изогнутых ножках уже раскрылись. «Странно», подумал музыкант, «они нико-гда не раскрывались ночью». Какое-то время он стоял и смотрел на красные яркие платьица с белыми нижними юбочками тонких лепестков. Потом посмотрел за окно. Небо еще больше посветлело, горизонт тонкой полоской розового предвещал наступление нового дня. «Уже пора», подумал он. Скрипнула старая дверь шкафа. Он достал свой парадный, как он его на-зывал, костюм. Белая чистая рубаха с накрахмаленным воротничком, черный пиджак с ат-ласными лацканами, черные брюки. Он одевал его только по крупным церковным праздни-кам. Черный с золотистыми ромбиками галстук слегка давил. Он посмотрел на себя в зерка-ло. «Вот и мое время пришло», подумал он и улыбнулся своему отражению. «Не бойся», ска-зал он себе, «никогда не бойся сделать последний шаг». Дверца шкафа скрипнула во второй раз. Последний. Надев черные лакированные туфли, он повернулся, и окинул взглядом свою комнатку. Тихо и спокойно. Вещи, рядом с которыми он прожил много лет, молча провожа-ли его. Лишь фуксия, почувствовав что-то нехорошее, еще больше засияла глянцевыми пла-стинками своих листьев и алыми огоньками цветов. 
Он вышел на улицу и закрыл дверь, повесив ключ на маленький крючок над дверью. «Лиза придет и заберет фуксию к себе, у нее много цветов в доме», думал он, когда оставлял ключ. Последний скрип деревянных ступеней, выложенная плиткой дорожка, ведущая к ка-литке. Небольшой садик во дворе его дома был уже запущен, у него не было сил приводить деревья в порядок. Все, что он еще мог, это убирать опавшие ветки и собирать с земли ябло-ки. По краям дорожки уже распускались маленькие белые шапочки хризантем. Он отворил калитку и вышел на улицу. Не оборачиваясь, он медленно пошел к Храму. Вот показался фа-сад с центральной витражной розеткой. Золотой крест уже сиял в предрассветной тишине и словно парил над бренным миром, который еще спал где-то внизу в своих постелях и даже не подозревал о своем благословении. Розовый предрассветный шпиль в окружении башенок фасада величественно возвышался на фоне неба. Облака, словно пенистые валы небесного океана, бороздили безбрежные просторы. Органист вошел на территорию церкви через ма-ленькую боковую калитку. Порыв ветра взъерошил его седые волосы. Старик остановился и сделал глубокий вдох. На мгновение задержал дыхание и медленно выдохнул. Коснувшись рукой белого камня Храма, он почувствовал, что волнение, с которым он шел сюда, исчезло. Боль в ногах утихла. Он провел рукой по прохладной белой поверхности, пошевелил паль-цами. Руки были спокойны, дрожь прошла. Пальцы снова, как когда-то в молодые годы, бы-ли послушны и готовы повиноваться любому приказанию хозяина. «Спасибо тебе, Господи», прошептал органист, «Прими меня к себе. Я пришел ».
Войдя в Храм через боковой предел, он преклонил колено, склонил голову и перекрестился. Ровные ряды скамеек. А вот и маленькая дверца, которая вела наверх, туда, где ждал его ор-ган. Винтовая лестница убегала вверх. Он поднялся по ступеням и удивился той легкости, с которой он преодолел этот путь, дававшийся ему с таким трудом еще вчера. Орган и музы-кант встретились. Лаковое покрытие засияло, заиграло бликами на изгибах корпуса. Клави-ши, цвета слоновой кости, улыбнулись белым свечением, идущим откуда-то изнутри. Трубы задышали, волна радостной гаммой пробежала по их внутренностям и вырвалась в простран-ство центрального нефа. «А-а-ах-у-ф-ф-ф-ф», понеслось ввысь, к куполу. Старый органист пододвинул стул и сел за инструмент. «Уф-ф-ф», снова еле слышно выдохнул орган. Медь труб засветилась, желтые отблески заиграли на их поверхности. Старик положил руки на клавиши и замер. Закрыл глаза. Он не увидел, что солнечный диск уже поднялся из-за гори-зонта, и первые лучи уже ворвались в мир, разгоняя последние остатки ушедшей ночи. Он этого не видел. Но он почувствовал. Один особенно сильный и мощный луч ворвался сквозь витраж, который изображал сцену Благовестия девы Марии, и разорвал полумрак Храма. В одно мгновение он преодолел звенящую пустоту и упал на того, кто неподвижно сидел за органом. Задумался, дрогнул и медленно начал двигаться. Быстрее, быстрее. Луч пробежал по его спине и, нарушая все законы материального мира, обогнул его плечо и упал на руки, неподвижно лежавшие на клавишах. Замер. Слегка дрогнул и съежился в маленькую точку. Точка начала медленно переплывать с пальца на палец, огибая плавными движениями суста-вы, изувеченные старостью. С левой руки светящееся пятнышко перепрыгнуло на правую и повторило все свои таинственные движения. Точка начала расти, становиться все ярче и яр-че, и вот уже большое световое пятно поглотило руки музыканта. И тогда его руки впервые нажали на клавиши. “Ich ruf zu Dir, Jesus Christ”… 
 
Отец Владимир вошел утром в церковь раньше обычного. В эту ночь ему не спалось, какое-то странное тягостное предчувствие довлело над ним. В Храме было тихо и необычно светло, словно все его стены стали вдруг прозрачными. Он опять почувствовал то странное ощущение, которое не давало ему спать ночью. Пройдя мимо скамей, он обернулся, услышав еле слышный вздох. Сзади никого не было. Он поднял глаза и тут же отпрянул назад, пере-крестившись. Вздох повторился с большей силой. Звук исходил от органа, сверкающего своими трубами в солнечных лучах, которые падали через витражную розетку бокового пре-дела. Орган еле слышно дышал. Отец Владимир преодолел возникшее смятение и направил-ся к лестнице, ведущей наверх. Деревянные ступени жалобно скрипели под его ногами. Од-на, вторая, третья… Дверца, ведущая на хоры, распахнута настежь. Еще на последних ступе-нях лестницы он увидел старого органиста, низко склонившегося над клавишами инструмен-та. Со стороны казалось, что тот просто спит. В его позе не было ничего неестественного, напряженного. Отец Владимир тихо подошел к музыканту и потормошил его за плечо. Ни одного движения…ничто не отозвалось в уже мертвом теле. Какое-то мгновение святой отец стоял неподвижно над усопшим, потом сложил руки, закрыл глаза и тихо произнес:
- На все воля твоя, Господи.
Перекрестился. 
В этот момент он услышал скрип лестничных ступеней. 
- Отче, - услышал он голос Лизы. – Вы тут? 
Поднявшись по лестнице, она показалась в проеме двери. Рукой она ухватилась за дверную раму, и, переводя дыхание, сказала: 
- Отче, я искала… 
Но тут же осеклась, увидев, что произошло. Охнула, всплеснула руками и перекрестилась. На ее глазах выступили слезы. 
Отец Владимир попытался приподнять тело органиста. Вместе с Лизой они переложили его на лавочку. Священник собрался было звать кого-нибудь на помощь, ибо они с Лизой не смогли бы перенести покойника, как Лиза вдруг ахнула, словно испугавшись чего-то. Он обернулся. Лиза стояла и смотрела на органиста, прикрыв рот ладонью. В глазах было удив-ление, смешанное со страхом. Она обернулась, не отрывая ладони ото рта, и другой рукой, еле сдерживая дрожь, показала на руки мертвого музыканта. Тут отец Владимир увидел при-чину столь странного поведения Лизы. Руки. Руки органиста. Священник вспомнил, как му-зыкант жаловался на свои руки, говорил, что они не хотят его слушаться. Он, бывало, протя-гивал их ладонями вниз и показывал отцу Владимиру узловатые пальцы, обтянутые морщи-нистой дряблой кожей серовато-желтого цвета. «Все мы стареем», успокаивал его священ-ник. «Но что же я буду делать, если не смогу играть?», отвечал органист. Этот вопрос так и остался без ответа.
И вот сейчас священник смотрел на руки мертвого музыканта. Это были руки молодого юноши. Красивые длинные сильные пальцы, мягко очерченные аккуратные ногти, широкие ладони. Белая кожа, под которой проступали упругие молодые мышцы, испускала какое-то странное таинственное свечение. Святой отец оцепенел на мгновение. Потом он попытался отмахнуться от наползавших суеверных страхов. «Ничего не бойся кроме Бога», - подумал он, а вслух произнес, обращаясь скорее к самому себе, чем к испуганной Лизе:
- Такое бывает.… Да, бывает… Лиза, надо приготовить все к похоронам.         
Он перекрестился. Лиза также осенила себя крестным знамением и, причитая «как же так, Господи», поспешно удалилась.
 
Его похоронили на церковном кладбище. Скромная черная плита сухо констатировала дату рождения и дату смерти. У изголовья могилы алела горечью ягод рябина, уже сменив-шая летнее убранство на червонное золото осеннего наряда. Здесь было очень тихо. На земле  были видны человеческие следы. Сюда иногда приходила старая женщина, молча смотрела на черную плиту, потом приводила в порядок могилку, сметая опавшие листья и веточки. Вскоре и она перестала приходить. Лишь время от времени на черный камень падали крас-ные ягоды рябины. 
И только в предрассветные часы, когда зарождался первый луч солнца и проникал сквозь тонкую ткань церковного витража, тусклый могильный камень начинал светиться черным светом. Тогда луч преодолевал пространство Храма и падал на старые клавиши органа. Тру-бы начинали вздыхать, и купол наполнялся еле слышимым тонким шепотом. “Ich ruf zu Dir, Jesus Christ”, - пел Храм. Ich ruf zu Dir, Jesus Christ. Орган плакал. 
New! Деревенский орган
автор: Алексей Горшков
 
Жители небольшого городка Делемонт, расположенного на зеленом склоне горы Джюра, заросшего пихтами, накопили деньжат и купили орган для своей маленькой церкви. Церквушка вся засияла от гордости, когда в ней зазвучал орган, а жители городка стали ещё больше гордиться своей церквушкой и самими собой.
Слава о делмонтском органе разлетелась по всем окрестным деревням, и вскоре церковь стали посещать многие крестьяне, так что по Воскресеньем, в ней  яблоку негде было упасть.
Один свинопас из деревни Форадри, прослышав про орган, решил взглянуть на это чудо. Он представления не имел, что такое орган и ему нетерпелось поскорее увидеть и услышать его. С трудом дождавшись Воскресенья, свинопас надел свой лучший костюм и поспешил в Делемонт.
Орган потряс свинопаса до глубины души. Никогда в жизни он не слышал столь божественной музыки! После службы, крестьянин сказал соседу по скамейке: «Я потрясен органной музыкой! И вот что я вам скажу, милейший: я обязательно построю свой собственный орган!»
Вернувшись в свою деревню, свинопас не стал терять время и тот час принялся за сооружение своего органа. Он сколотил дюжину ящиков, в каждом из которых было по два отверстия: большое спереди и маленькое сзади. Затем крестьянин поставил ящики в ряд, загнал в них свиней, так чтобы их хвосты свисали из маленького отверстия ящика, и к каждому хвостику привязал веревку. Орган был готов! Свинопас стал дергать за веревки и «Орган заиграл»! Конечно, это не было столь чарующей музыкой, какую порождал церковный орган, но зато орган свинопаса звучал намного громче церковного! Вскоре звуки органа из Форадри породили поток туристов, не только местных, но и из соседних деревень и даже из городка Делемонт!
Однажды, когда орган Делемонта немного расстроился и перестал держать тон, кто то из горожан удачно пошутил: «Теперь у нас орган из Форадри!»
Органист
автор: Ульяна Скибина
 
Примечание: Эта идея возникла после посещения органного концерта "Гранд Орган Гала", проведенном в Московском Доме Музыки. Герой рассказа не имеет ничего общего с композитором Карлом Вебером, кроме имени и немецкого происхождения.
 
В соборе было темно и тихо. Лучи солнца проникали сквозь витражные стрельчатые окна и отбрасывали на холодный пол пятна красного, синего, зеленого и фиолетового цветов, складываясь в яркие, причудливые, гротескные рисунки. Тонкие, нервные пальцы органиста передвигались по мануалам*, легко и без всякого усилия нажимая на них; чересчур длинные, эти пальцы, казалось, были слишком туго обтянуты кожей, но двигались так проворно и быстро, что невольно привлекали к себе внимание. Был воскресный день, и народу в приходе оказалось немного. Несколько женщин стояли поодаль, у золоченых фресок, изображающих Марию, в обрамлении, потемневшем от времени; благочестивые наряды, излишне просторные, отнюдь не скрывали соблазнительных, пышущих здоровьем и жаром форм. Глаза их были опущены, губы шептали молитву, но нет-нет, а порой мелькала на них улыбка, заставляющая жар приливать к щекам. Становилось очевидно, что прихожанки охвачены волнением, но в этом волнении не было ничего от религиозного нетерпения, вызывающего желание проводить целые дни у подножия статуй, изображающих святых, или уединяться со священником, исповедуясь даже в надуманных грехах. Нет – то было волнение молодости, жар тела, желание вырваться из каменных стен, где статуи, застывшие в вечной смерти, смотрят безжизненно и безжалостно на прихожан, а естественные проявления жизнеспособности человека осуждаются как смертный грех. 
 
Двое мужчин, стоявших у каменных ниш, разговаривали вполголоса, то и дело бросая долгие взгляды на закутанных в покрывало женщин. Один из них, высокий и худощавый, усмехался в жидкую всклокоченную черную бородку, и эта некрасивая усмешка придавала его лицу, по-лошадиному длинному, какое-то странное выражение. Он явно принадлежал к дворянскому сословию: на это указывала и одежда мужчины, пошитая из дорогих тканей и украшенная манжетами и золотой ниткой, и его осанка. В его чертах виделось что-то спесивое, однако бывали моменты, когда это высокомерие исчезало, уступая место какому-то почти масляному благодушию. Второй был слуга; маленький и толстый, с светлыми подрезанными бакенбардами и хитро прищуренными косыми глазами, он, казалось, ни секунды не мог устоять на месте: вертелся, оглаживал бакенбарды, смотрел попеременно то на женщин, то на своего хозяина – и при взгляде на господина в глазах слуги мелькало какое-то странное, весьма лукавое выражение. 
 
Вот дворянин едва заметно кивнул, и слуга, улыбаясь благодушно и беспечно, подошел к женщинам и что-то негромко сказал им. Старшая, высокая и высохшая старуха с костлявыми руками, видневшимися из просторных рукавов, и строго поджатыми нервными губами, взглянула на него презрительно; младшая же, юная девушка, почти еще ребенок, смотрела смущенно и нерешительно. Она была одета в белое платье, подчеркивающее женственность форм и скрывающее руки и ноги в взбитой пене кружев и атласа; бледное лицо с пухлыми розовыми губами и глазами мутно-серого цвета имело выражение замкнутости и кротости; светлые локоны шаловливо касались щеки, выбиваясь из-под покрывавшего её головку платка. Остальные женщины, сопровождавшие их, вовсе не обратили внимания на слугу. Толстяк поклонился девице и сказал ей что-то вполголоса; та, зардевшись, как маков цвет, смотрела на него со смесью робости и любопытства – так, как обычно смотрят молодые девушки, которых держат в строгости отцы или дуэньи. Дворянин же, наблюдавший эту сцену… (конец отрывка)
 
Органист заиграл Ave Maria Баха и Гуно, и звонкая, величественная мелодия разнеслась по собору. По металлическим трубам органа она устремилась вверх, к каменным сводам, к ликам святых, темневшим на фресках, к колокольням, где звонари в темных рясах глухими ударами возвещали начало и конец службы. Эта светлая музыка странным образом контрастировала со строгими ликами статуй, с их мраморными взглядами, сурово сжатыми губами и плотными одеждами, скрывающими благочестивые лица. Она наполняла собор от крыш и до подвалов, проникая в сердца прихожан обещанием прощения, надежды и любви, а органист играл всё лучше, всё чище; его длинные подвижные пальцы, казалось, парили над мануалами, а чёрный, вздымающийся от любого движения плащ напоминал крылья темного ангела. Прихожане, казалось, не обращали внимания на музыку и продолжали заниматься тем, чем занимались: кто-то молился, стоя перед изображениями святых; кто-то спал на скамеечке у ниш; кто-то впал в глубокую задумчивость, разглядывая одеяния статуй; кто-то тихо разговаривал. И только один молодой человек слушал органиста с вниманием и волнением, ясно отпечатавшимся на изможденном бледном лице: его темные глаза странно блестели, стоило музыканту взять тот или иной пассаж, а руки, сжимающие рукописную тетрадь, подрагивали. На лбу юноши выступали капли пота, светлые волосы слиплись, словно он совершал тяжелую физическую работу, а не слушал игру органиста в храме, месте, где сердце должно преисполняться благочестия, а тело и дух – покоя.
 
Музыка оборвалась, прозвенев в воздухе колокольчиковой трелью, и юноша, переступив с ноги на ногу, провел рукой по лбу, словно стирая наваждение; на его лице отразилась целая гамма противоречивых чувств. Он сделал шаг к органу, желая, видимо, стать как можно ближе к той музыке, что мгновение назад парила по собору, словно беспечная птица, взмывая ввысь и наполняя сердца людей благоговением и светлой радостью. Но вдруг молодой человек задрожал, точно в болезненном припадке, и, не оборачиваясь, сгорбившись и перекинув через плечо футляр из темной потрепанной ткани, до этого лежавший на скамье рядом с юношей, вышел из прихода. 
 
На улице он остановился, ежась и поднимая драный воротник пальто; после прохлады и безветрия в помещении собора холодная пражская зима с её пронизывающими ветрами и густым снегом, заваливающим дороги и крыши домов, казалась почти непереносимой. Юноша взял в руки футляр и вытащил потрепанную затертую скрипку, которой, судя по виду, было немало лет. Не обращая внимания на холод, он любовно провел рукой по грифу, будто лаская любимое домашнее животное, и, поглядев на скрипку несколько секунд, резко вскинул ее к плечу. Смычок запорхал над струнами, но как-то неуверенно, словно бы музыкант сомневался в правильности своих действий.
 
Робкая мелодия, рождающаяся от соприкосновения смычка и струн, взвилась в воздух тихими переливами аккордов; то была песня, полная грусти и нежности, песня, каждая нота в которой словно бы оплакивала всё то, что музыкант не мог или не желал достичь. Но вот темп музыки изменился – и скрипка уже рыдает в руках своего владельца, захлебываясь громкими, подчас диссонирующими звуками, которые были бы неприятны любому, кому пришла бы в голову причуда послушать несчастного музыканта здесь, у этой обители кротости и доброты. Несколько последних нот – и жалобная мелодия смолка, растворившись в воздухе, а скрипач опустился на колени на промерзлую землю, держа одной рукой гриф скрипки, а другой зачерпывая пригоршню снега и растирая ей красное, пылающее от стыда и слез лицо. 
 
Этим музыкантом был Карл Вебер, не так давно поразивший высший свет Кёльна исполнением на скрипке музыки Паганини – как говорили некоторые дамы, ничуть не уступавшей игре самого маэстро. «Кажется, у нас появился новый скрипач, которого одарил своим вниманием сам Дьявол», шутили в салонах, и, слушая игру Вебера, трудно было не согласиться с мнением света. Его исполнение отличалось настойчивостью и страстью, а превосходная техника в сочетании с изяществом и непринужденностью привлекали к необычайно одаренному юноше всё больше зрителей. Веберу хлопали, его хвалили, и, если бы он продолжил давать концерты в салонах и услаждать слух образованного и любящего музыку общества, то вполне мог бы закончить капельмейстером при дворе какого-нибудь эрцгерцога. Он бы играл в вист с гофмаршалами, отпускал комплименты герцогу и его семье, в положенный срок женился на придворной даме, чей отец слыл доверенным лицом Его Светлости, ел и пил на званых обедах и ужинах, а в свободное время – дирижировал хором, одна половина которого не знает музыкальной грамоты и путается в нотах, а вторая – не имеет ни слуха, ни голоса. Это будущее ожидало юношу и было весьма вероятным, но вдруг Вебер исчез из Кёльна. Высший свет всполошился, очнувшись от долгого сна, и начал задавать вопросы: что, где, куда, кому? Такие вещи не проходят бесследно: на музыканта тут же навесили кучу подозрений, грехов, от одних названий которых у порядочного человека должна стынуть кровь в жилах, ложных обвинений и несостоявшихся интриг. Говорили, он похитил дочку мэра и увез её с собой на Восток, а, когда девица вновь появилась в гостиных, будучи ещё бледнее и молчаливее, чем прежде, все решили, что тут уж, конечно, не обошлось без предательства и запретной любви. Впрочем, репутации легкомысленной девицы это ничуть не повредило: вскоре после этого случая было объявлено о помолвке дочери мэра с сыном владельца главного в городе торгового дома. Ещё через неделю стало известно о скандале, приключившемся с сыном знаменитого в Кёльне военного, и то, что ещё недавно вызывало в обществе живейший интерес, оказалось забыто. Из памяти людей изгладилось само существование молодого скрипача, и, если бы какой-нибудь приезжий вдруг спросил у них: «Милейший, что вы думаете об игре Карла Вебера?» - ответом бы ему послужило неловкое молчание. 
 
Карл Вебер был сыном мюнхенского ткача, человека, за чьи ткани в буквальном смысле велась охота в высших кругах: любая дама была бы счастлива появиться на приеме в платье, пошитом папашей Вебером. Первенец четы Вебер должен был, конечно, пойти по стопам отца и унаследовать фабрику по производству тканей, но, к удивлению и немалому неудовольствию родителей, выбрал бесприбыльную и неблагодарную карьеру музыканта. Вот что пишет сам скрипач в автобиографии, созданной им за несколько месяцев в Париже – в то время он был уже известным музыкантом, и воспоминания его раскупались моментально. Впрочем, вполне возможно, и сейчас еще можно найти автобиографию Вебера где-нибудь в подполье букинистической лавки на набережной Сены. 
 
«Мой отец был прямым, честным и работящим человеком; он не скрывал правды ни от себя, ни от других, и никогда не помышлял о том, чтобы стать чем-то большим, чем он есть. Он был владельцем фабрики по производству тканей, и к этому делу подходил ответственно и добросовестно: лично следил за рабочими, проверял ткани на прочность, наблюдал за шитьем и за тем, чтобы краски для окрашивания привозились в достатке и не смешивались, и не желал ничего более. Вечером он любил пропустить с приятелями по кружке пива в ближайшей таверне да в выходные съездить на охоту; но, впрочем, был прекрасным мужем и отцом. Мать моя отличалась душевной чуткостью и любовью к искусствам; именно она привила мне интерес к музыке и живописи. Первое моё яркое впечатление, связанное с музыкой, было связано также и с церковью: родители мои были набожными людьми, и никогда не пропускали литургии. Мне было лет семь, когда они впервые взяли меня с собой, рассудив, что я уже достаточно взрослый, чтобы участвовать в этом процессе. Помню, как я радовался: взрослые возьмут меня с собой в церковь! Это был великий почет и возможность покрасоваться перед соседскими детьми. Мне купили новый костюмчик с выглаженными манишками и манжеткой, в котором я, сияя и чувствуя себя королем, вошел в храм. 
 
Всё в нём поразило меня: и позолота, и изображения святых, и скамейки у ниш, и свечи, но более всего – чистые, божественные звуки, которые издавали при богослужении священник и его прислужники. Теперь-то я, конечно, понимаю, что в этом пении не было ничего божественного, но в детстве их высокие голоса и непонятные слова на языке, которого я ни знал, потрясли меня и заставили обратиться к музыке. Я не говорю о том, что эта церковная служба определила всю мою дальнейшую жизнь, но детские впечатления, право же, не стоит недооценивать. Иногда они способны сыграть и играют огромную роль, отдаваясь в душе глухими отзвуками и напоминая о себе даже взрослому человеку в те мгновения, когда он более всего хочет об этом забыть. 
 
Родители не поощряли моего желания заниматься музыкой, но и не осуждали его – во всяком случае, не при мне. Отец, конечно, хотел, чтобы я унаследовал его дело, но считал мое увлечение прихотью и дурью, которая с возрастом неминуемо должна была сойти на нет, как и всякая юношеская блажь. Мать, хоть и разделяла моё увлечение, но считала, что с возрастом я должен остепениться, взять в жены одну из соседских девушек и зажить честной, богобоязненной жизнью солидного бюргера. Тем сильнее было удивление моих родителей, когда «юношеская блажь» перешла в «навязчивую манию», и я всё реже стал появляться рядом с соседскими ребятами, которые, в конце концов, посчитали меня изгоем, и всё чаще – уединяться на чердаке со своей скрипкой. Скрипка была подарена мне учителем, бедным чехом, в юности заехавшем в Германию и остепенившемся здесь. Его звали Иоганн, он был прекрасным певцом и композитором-неудачником, который топил свои горести в вине и был блестящим учителем для всякого, кто того желал. Он никогда не похвалил ни одного из своих учеников, однако дал нам знания, необходимые для всякого, кто хотел испробовать себя в музыке. 
 
Когда пришло время объявлять родителям о моем решении, я уже не сомневался в том, что хочу стать музыкантом, а не красильщиком тканей. Отец пришел в ярость – он не ожидал столкновения с таким упрямством, и считал мою страсть к музыке не более чем пустым бахвальством. По его мнению, с помощью музыки невозможно заработать себе на жизнь, и те, кто рассчитывает на это – глупцы и мечтатели, чьи фантазии развеются, как дым, при столкновении с реальной жизнью. Сейчас я понимаю, что он был во многом прав – однако тогда я не захотел признавать никаких авторитетов, а просто взял скрипку и ушел, никому ничего не сказав и не попрощавшись ни с отцом, ни с матерью. 
 
Я шёл из одного города в другой, играя на скрипке и зарабатывая этим гроши, пока, наконец, в Кёльне мне не выпал случай играть на похоронах одного забулдыги. Это был пустой, ничтожный человек, однако со связями, и похороны, хоть и оплаченные, были организованы столь поспешно, что ничего нельзя было разобрать, и музыкантов набирали буквально с улицы. Мы сыграли; после похорон ко мне подошел один известный в городе человек, чьего имени я не называю из почтения к нему, и, пристально посмотрев на меня, спросил, не хочу ли я выступить со своей скрипкой в одной гостиной. Конечно, я согласился, хоть и до сих пор недоумеваю, что же такое, какие черты техники Паганини, как говорили после в высшем свете, он сумел разглядеть в моей игре. Дальше всё прошло как сон: деньги, предложения, восхищенные улыбки женщин, сдержанное одобрение мужчин, новые друзья, сплетни, аплодисменты – в общем, весь тот набор, который полагается иметь в подобных случаях. Люди, которые еще недавно сторонились меня, теперь выказывали настойчивое желание завести со мной дружбу; те, кто ругал – начали восхвалять, или ругать еще пуще. Я познакомился с одной компанией и начал пропадать в кабаках; вино, хорошая еда, женщины – вот, что составляло мою жизнь, и теперь, по прошествии времени, мне мучительно стыдно вспоминать об этом. Музыка перестала занимать меня; я проводил со скрипкой всё меньше времени, и всё больше бесцельно бродил по улочкам Кёльна, наблюдая за людьми и иногда ввязываясь в какие-то потасовки. Пальцы перестали мне подчиняться; доходило до того, что я по целым неделям вовсе не брал в руки скрипки. Приглашения перестали приходить, новые друзья начали отворачиваться от меня, и я понял, что так дальше продолжаться не может. Я взял все свои сбережения и исчез из Кёльна точно так же, как когда-то исчез из Мюнхена. Я не знал точно, куда следует направиться, но только музыка больше не томила меня, и за исцелением я решил поехать в Прагу – город, откуда родом был мой учитель. Я вспоминал его слова о кафедральных соборах, чьи шпили прорезают небо, о мощеных улицах, по которым ходили великие музыканты, о Пражском Граде и Старом городе, Карловом мосту, големах и раввинах, о всех тех легендах и фантазиях, которыми пропитан каждый камень этого города. Почему-то я был уверен, что в Праге на меня снизойдет успокоение. 
 
Однако по приезде в Чехию всё продолжало оставаться на своих местах: улицы Кёльна я сменил на улицы Старого города, но в остальном так же бесцельно бродил по ним, иногда заходя в кабаки и выпивая по пол-литра пива. Меня никто здесь не знал, да и я ни с кем не желал заводить знакомства. Порой я уходил на целый день, оставляя скрипку бесцельно валяться на столе в открытом футляре. Деньги заканчивались; от отчаяния я решил попытаться заработать литературным трудом – благо, тогда были очень популярны истории в духе испанских плутовских романов и, как следствие, рассказы о великом севильском обольстителе Дон Жуане. Очень скоро я понял, что не имею никакой склонности к литературному труду; однако, поскольку больше я ничего не умел, приходилось довольствоваться этим. Но я всё еще надеялся на чудо, и, в конце концов, оно случилось.
 
Однажды я в очередной раз забрел в собор Святого Вита, чтобы послушать орган – его звуки успокаивали меня и настраивали на возвышенный лад, хоть и не возвращали желания творить. Но тот день был каким-то особенным: когда органист заиграл, я понял, что всё во мне трепещет. Словно ангел снизошел ко мне; я понял, что стою, обливаясь потом и дрожа, словно в лихорадке. Эти звуки пробуждали в моей душе нечто давно забытое, и любовь, стыд, боль попеременно возникали в ней и пропадали, будто их не было вовсе, оставляя после себя потрясение, дурноту и легкое головокружение. Я глубоко и судорожно дышал, хватаясь за лежащие рядом предметы и оставляя на рукописной тетради потные следы. Я недоумевал: отчего люди рядом со мной не чувствуют того же, чего и я? Почему эта музыка не пробуждает в них восторга, любви, сожаления? Почему они продолжают заниматься тем, чем занимались, и даже не оборачиваются к источнику волшебных звуков? Как можно спать, когда в соборе царит такая музыка? Наконец, не выдержав, я…» (конец отрывка)
 
Органист был высоким и длинным, как чёрная тень; руки его скрывали перчатки из плотной ткани, лицо было затенено шляпой с широкими полями, а на плечах висел потертый плащ на манер испанских рыцарей. Скрипач продолжил играть; когда смычок замедлился, ласково касаясь струн, рождая песню нежную, как колыбельная матери, юноше показалось, что по губам органиста скользнула насмешливая улыбка – или, может, это была лишь причудливая игра света и тени. Когда Карл Вебер обернулся во второй раз, органиста рядом уже не было, и только музыка скрипки, тихая, ласковая и светлая, как первое пробуждение весны, тончайшим перезвоном колокольчиков висела в воздухе.

Смотри и другие материалы по теме:
Загрузка...
Наверх
JSN Boot template designed by JoomlaShine.com